был неутомим.
Конечно, говорили о революции, которая идет с юга на север по американскому континенту. Это была его идея-фикс, и попытка свернуть его на другую тему действовала на него угнетающе, и он при первой же возможности возвращался к прежнему разговору и тут же оживал и начинал фонтанировать красноречием.
Мне не докучали его речи. Его горячие слова западали в душу. Я ведь тоже грезила о революции и прочитала, учась в колледже, пропасть марксистской литературы и бегала на собрания и диспуты левых всех оттенков — от бескомпромиссных, неуживчивых троцкистов до благодушных, скучающих либералов — и была достаточно подкована теоретически. Ди Джей был практиком революции. Он побывал в горячих делах, но распространялся об этом неохотно. Возможно, оттого, что не до конца доверял мне.
— Ты убивал? — спросила я его как-то. — Своими руками? Он ответил уклончиво и немного рисуясь:
— Революцию не делают в белых перчатках.
Мол, ясно без слов И не нуждается в комментариях.
Он был максималист. Оправдывал террор. И ни на йоту не сомневался, что все средства хороши, даже самые на первый взгляд нечистоплотные, для достижения заветной цели — победы революции. Я не была такой радикальной. Меня пугали его жестокость и абсолютная глухота к общепринятой морали.
— Если б на моем пути встала родная мать, — со сверкающими глазами шептал он мне в постели, — у меня бы не дрогнула рука ликвидировать ее! Мы никого не можем щадить! Наши враги нас тоже не пощадят!
Мне нравилось гладить его тело, улавливать ладонью игру мускулов под тугой, глянцевитой кожей. Мускулатура его была настолько четко и выпукло очерчена, что напоминала иллюстрацию к анатомическому атласу. В статуях античных мастеров я видела подобные мужские тела. На его тугой и длинной шее висел на тоненькой золотой цепочке маленький крестик.
— Ты католик? — спросила я.
— Тебя всякие глупости интересуют, — недовольно огрызнулся он.
— Марксизм не признает религии, а ты, марксист, носишь крест на шее.
— Если революции понадобится, я дохлую кошку нацеплю себе на грудь. Понятно?
— Не очень.
— Пойми, глупенькая. Латинская Америка — это католики. Народ темный. Бог у них стоит на первом месте. Работать с такими без креста на шее — пустое занятие. Они поверят лишь своему и пойдут за тем, кто верит в их Бога. Теперь поняла?
— Кажется.
— Ты со мной не согласна?
— Н-нет.
— Ты — либеральная барышня. Такие революцию не делают. Они лишь примазываются к ней, когда делят лавры. А черную работу, в грязи и крови, совершают другие.
— Кто? Убийцы? Палачи?
— Если я еще раз услышу такие слова…
— Убьешь меня?
Свирепость с его лица сгоняла детская улыбка.
— Задушу… в объятиях.
Я не соглашалась с крайностями, но основа, сердцевина его позиции была мне по душе. В Ди Джее сочетались романтик революции и трезвый без сантиментов боец.
— Чувства надо оставлять в постели, — поучал он меня. — Когда идешь в бой, выполняй приказ, не размышляя. Иначе дрогнет рука, когда наведешь винтовку врагу в лоб. Враг тоже человек. У него есть мать, которая будет безутешна. Возможно, есть дети, кому уготована сиротская судьба. Стоит это впустить в душу, и ты уже не боец. Ты — дезертир. Выстрелишь с опозданием, а враг в это время уложит твоего товарища по борьбе.
Очень любопытно рассуждал он о ближайших перспективах.
— Знаешь, кто наш союзник? Нефть! Черное золото, как ее называют. Нефтяной кризис уже расшатал финансы капиталистического мира. Растут цены. Падает производство. Усиливается безработица. И что поднимается? Недовольство. Среди кого? Беднейших слоев. Кто беднейшие слои? Негры. Мексиканцы. Пуэрториканцы. Знаешь, сколько цветного взрывчатого материала в твоей Америке? Больше двадцати процентов! Одна пятая населения! Цветные плодятся быстрее белых. Через одно поколение половина Соединенных Штатов будет окрашена в любой цвет, кроме белого. И тогда уж ничто не спасет.
Кроме того, мы уже сейчас можем экономически душить своего врага. И снова нефтью. У вас ее запасы иссякают. А у нас открыты несметные богатства. Венесуэла и Мексика могут затопить вас нефтью. И по той цене, которую мы установим. А на эти деньги мы купим оружие, чтоб окончательно вас добить.
— Почему ты все говоришь «вас»? Ты меня относишь к той Америке, с которой борешься?
— Прости. Погорячился. Ты — наша… И не наша. Ты не знала голода. Тебя не притесняли. Ты не поймешь. Но и таких мы принимаем в наш строй. Как союзника. А в борьбе, на реальном деле ты закалишься и станешь настоящим, а не книжным революционером.
— А если меня убьют? Тебе не будет жаль?
— Будет. Даже заплачу. Ты мне очень нравишься.
— Почему ты никак не произнесешь слово «люблю»? Стесняешься? Мужская гордость не позволяет?
— Это слишком дорогое слово. Зачем его трепать?
— Значит, меня ты не любишь? Я тебе лишь нравлюсь.
— Любовь не словами доказывают, а делом.
— Ну, докажи делом.
— Разве еще не доказал? А то, что все время с тобой? Забыл о товарищах. Они меня ищут и не могут найти. Скоро назовут дезертиром. И думаешь, они не будут правы?
Тут наступал мой черед обнимать его и целовать. Прижимаясь к нему, я испытывала ощущение, словно прикасалась к гладкой и гибкой черной пантере. В темноте сверкали его синеватые белки. Мне было сладко и жутко. Чувство ни с чем не сравнимое.
— А после революции, — спросила я его, — не будет бедных, все станут богатыми?
— Все станут равными.
— Равными в чем? В богатстве? Или в нищете? В Китае все бедны. Что ж в этом хорошего?
— Зато нет эксплуататоров. Все ходят пешком.
— И никто не имеет своего автомобиля? А правительство?
— Правительство, конечно.
— Как же ты станешь жить после революции? Теперь ты разъезжаешь на дорогом «Корветте». Не каждый американец может себе такой позволить.
— Хочешь, я тебе поклянусь. В первый же день нашей победы я публично сожгу свой автомобиль.
— Почему тебе сейчас этого не сделать?
— Пока он нужен для дела революции.
— Обязательно серебристый «Корветт»? Автомобиль победнее не подходит?
— У тебя логика провокатора. …Знаешь, где рождаются ураганы? — спросил Ди Джей.
Я качнула головой, признавая свою полную неосведомленность в этом вопросе.
