— Потому что с тобой поехала…
— Действительно, как ты решилась поехать со мной?.. Если любишь его?
— Не знаю… Это нехорошо? Да?
— Выглядит, по крайней мере, легкомысленно. Она замотала головой.
— Я не легкомысленная. Я ни с кем… Даже с Витасом…
— Кто это — Витас?
— Он.
— Да, верно, — протянул я. — Какая-то смесь… пуританской нравственности и… необдуманных, импульсивных поступков. Ты ведь уже не дитя.
— Знаю, — вздохнула она с обезоруживающей искренностью. — Мужские взгляды говорят мне об этом.
Наш разговор прервал стук в дверь. Вошла проводница, круглолицая русская баба в черной шинели и сером пуховом платке, неся на вытянутых руках поднос. На подносе рубином отсвечивал горячий чай в тонких стаканах и в мельхиоровых фигурных подстаканниках. Она поставила на откидной столик чай, положила кубики сахара в бумажных обертках, пачку печенья и, пожелав приятного аппетита, вышколенно улыбаясь, ушла, чуть не застряв широким задом в дверях.
Мы приступили к чаю. Я — в красном плюшевом кресле, Алдона — на диване, по другую сторону столика.
Поезд шел быстро, и в слезившееся нудным дождем окно, в треугольнике, образованном красными портьерами, мы видели убегавшие назад неуютные мокрые поля, темные хутора за щетиной голых деревьев, стреноженную мокрую лошадь. И этот зябкий, холодный пейзаж лишь подчеркивал, оттенял комфорт, в каком мы ехали. Из-за калориферных решеток под столом легким дуновением растекался сухой горячий воздух, и мы оба разулись, чтоб дать понежиться ногам. В невидимом радио тихо напевал женский голосок.
Я не строил никаких иллюзий насчет моих дальнейших отношений с Алдоной и не намеревался посягать на нее. Пусть прокатится в Москву, развлечется и меня позабавит. А вернемся и, как говорит Коля Глушенков, большой знаток блатных афоризмов, стукнемся задом об зад, кто дальше прыгнет.
Но при этом я ловил себя на мысли, что мне на удивление легко и приятно вот так вот ехать с ней в одном купе, в красноплюшевой интимной обстановке, мои губы сами расползаются в улыбке, когда я смотрю в ее серые глаза, в которых так и светит бесхитростность и ничем не затуманенная доброта. Мне с ней так уютно и приятно, как, возможно, бывает с сестрой, любимой и единственной, безоговорочно преданной и всегда готовой пожалеть и простить, когда никто иной на такое душевное движение не окажется способным. У меня не было сестры, я вырос один, но в своих фантазиях часто представлял такой свою сестру.
— Ты не жалеешь? — спросила она.
— О чем?
— Что взял меня… с собой.
— Нет. Нисколько. Я даже рад доставить тебе такое удовольствие.
— Ты — хороший, — просияла она. — Очень, очень хороший человек.
— Немного… преждевременно судишь.
— Нет. Я не ошибаюсь. Твои глаза… не обманывают.
— Тебе виднее. Но не рекомендую делать поспешных выводов. Я такой же скот, как и другие мужчины. И если ты еще не забыла, то ведь привел я тебя к себе с далеко не целомудренным порывом.
— Но ты мне… ничего не сделал. И отпустил.
— Проявив слабохарактерность, — рассмеялся я.
— А я чуть-чуть не проявила… крепкий характер, — выпалила она и в волнении прижала руки к груди.
— Когда?
— Тогда.
— Что же ты хотела сделать?
— Сказать правду?
— Твоя воля. Чего уж нам теперь кривить душой? Нам предстоит быть вместе несколько дней. Лучше все начистоту.
— Хорошо, — сдерживая волнение, произнесла она. — Я скажу правду… А ты… поступай как хочешь. Хорошо?.. Вот когда я была у тебя… в нашем бывшем доме… который ты захватил и… на моей бывшей кровати… хотел меня… ты сам знаешь что… был момент… когда я решила, если ты сделаешь еще один шаг, убить тебя. Да, да. Убить. Отрезать голову… завязать в платок… и привезти Витасу.
— Как свадебный подарок? — усмехнулся я.
— Не смейся, — прошептала она. — Это был бы подарок Литве… Голова оккупанта. Твоя голова. И за это Витас простил бы меня, что я пошла в дом к незнакомому мужчине.
Она умолкла. И я молчал. Потом спросил:
— Куда бы ты понесла Витасу мою голову?
— В лес, — прошептала она.
— Значит, он?..
— Да. — И, помедлив, спросила: — Теперь ты меня ненавидишь?
— Не-ет, — неуверенно протянул я. — По крайней мере, кое-что прояснилось. Хороший подарок везу я в Москву.
— Ты меня выдашь властям?
— За что? Ты не осуществила своего намерения. Моя голова, как видишь, на плечах. И, я полагаю, второй раз у тебя такое желание не возникнет.
— Не возникнет, — тряхнула она головой, и пепельные волосы взлетели над плечами. — Могу поклясться.
Она вскочила с дивана, шагнула ко мне, внезапно опустилась на пол и зарылась лицом в мои колени. Когда я склонился к ней, чтоб помочь подняться, она обхватила руками мою шею, притянула голову к себе и прильнула губами к моим губам.
Я поднял ее, усадил на диван и сел рядом. По щекам ее ползли, растекаясь у губ, слезы. Потом она несколько раз подряд глубоко вздохнула.
— Все! Извини. Ты где ляжешь? Внизу?
— Нет, тебе удобней будет внизу. Я полезу наверх.
— Но я хочу, чтоб ты лег внизу!
— Почему?
— Не скажу.
Она достала из чемоданчика халат и исчезла за узкой дверцей туалета, щелкнув изнутри замком.
Поезд замедлял ход. Я хорошо знал линию между Каунасом и Вильнюсом. Единственная остановка поездов дальнего следования — как раз на полпути, на станции Кайшядорис. Мы подходили к этой станции, рельсы стали разветвляться, и мимо нас поплыли товарные вагоны стоящего на путях длинного состава.
Сначала я даже не понял, почему у каждого товарного вагона с наглухо закрытыми дверями стоит солдат с автоматом, в овчинном полушубке и зимней меховой шапке. Сторожевые собаки — немецкие овчарки — присели у их ног на задние лапы, натянув поводки и вывалив длинные языки. Потом мой взгляд скользнул по узким оконцам у самой крыши вагона. В них чернели железными прутьями тюремные решетки, и за решетками мелькали лица и руки поглядывавших на наш поезд людей. Сомнений не оставалось: это был эшелон с
