Она беспечно и кокетливо, как ей казалось, очень по-светски болтала со мной, совершенно бестактно расспрашивая о моей семейной жизни, о жене, с нездоровым интересом разглядывала ее портреты на стенах и в альбоме и хвалила ее, укоряя меня в неверности такой прелестной женщине. Я натерпелся по горло и все это глотал с угодливой, по-собачьи преданной улыбкой. Так я ее желал. До боли в суставах. До колокольного звона между ногами.
Баба была не из великих умниц. Мозги заурядной и похотливой мещанки. Но разве мы за ум и добродетель любим женщин? Скорей всего, наоборот. Нам нужны сочное, гибкое тело и похотливый, томный взгляд. Такими сокровищами обладают чаще всего дуры.
И мы, мужчины не последнего класса, гордость нации, ее сливки, стоим перед такой развратной сучкой на задних лапах, блеем, как бараны, и ждем до помутнения в глазах, когда она соблаговолит распахнуть перед нами свои жирные ляжки.
Клавдия Ивановна, играя со мной, как кошка с мышкой, не забывала то и дело спрашивать одно и то же:
— Но вы уверены, что я здесь в абсолютной безопасности? Никто войти сюда не может? Вы, надеюсь, не забыли, какое положение занимает мой супруг?
И я в сотый раз клялся ей, что все предусмотрено. Я гарантирую, что ее честное, непорочное имя не будет запятнано, что я — рыцарь, и честь дамы для меня превыше всего.
Где-то уже ближе к полуночи она велела поставить заграничную пластинку и под джазовый вой стала танцевать, сладострастно извиваясь, как сытый удав, и меня, отяжеленного брюшком, немолодого дурака, заставляла семенить ногами, топтаться на одном месте в качестве ее партнера по танцу.
Танцевала она, действительно, здорово. Я давно заметил, что дуры отлично танцуют. Все дарование, а каждому человеку хоть какое-то дарование отпущено, у таких таится не в черепной коробке, а в мышцах, в звериной гибкости и чувстве ритма.
Клавдия Ивановна закатила мне стриптиз. Настоящий. Не хуже, чем в каком-нибудь Париже. Заграничные фильмы дали свои плоды. Жена моего непосредственного начальства оказалась способной ученицей.
Она плясала под негритянские ритмы, русоволосая, пышная, плотоядная, и небрежно, очень ловким и сексуальным движением всякий раз сбрасывала с себя кое-что из одежды, понемногу все больше и больше обнажаясь.
Я был на грани умопомешательства и больше всего опасался, как бы со мной, как с мальчишкой, не случилась поллюция. Прямо в штанишки. Как это бывает у созревающих подростков, обреченных на долгое воздержание.
Она сняла все, даже бюстгальтер, и, белея мясистыми формами, оттененными черными, едва не лопающимися трусиками, сказала, что примет душ и чтоб я к тому времени уже лежал в постели, дожидаясь ее, голый, как мать родила.
Я разделся, срывая пуговицы, и плюхнулся в свою семейную двуспальную кровать, у изголовья которой висели в овальных рамах глупые портреты жены и мой, собственной персоной, — портреты времен свадьбы, с подкрашенными губами и непременным уголком белого платочка в нагрудном кармане пиджака. Из душа доносилось журчание воды и клекочущий голос Клавдии Ивановны, напевавшей от избытка чувств, старинный романс.
Я был на пределе. Я содрогался от вожделения, и, хоть был в кровати пока еще один, кровать мелко подрагивала подо мной и скрипела.
И вот тогда-то и наступила развязка. Как гром, как сто сирен воздушной тревоги, загремел звонок у входной двери. Был первый час ночи, и, если кто-нибудь ломился ко мне в эту пору, ничего хорошего от этого позднего визита ожидать не приходилось.
Ко мне приехала теща. Мать моей жены. Из Киева. Оповестив о своем приезде телеграммой, которую я, как водится в таких случаях, не получил. Приехала Надежда Кузьминична, злая, как фурия, потому что я ее не встречал на вокзале. Эта баба меня всегда недолюбливала и в отличие от своей дочери, моей жены, постоянно подозревала в мужских проказах и супружеской неверности, о чем намекала моей жене, не стесняясь моим присутствием.
Надо же, чтоб именно ее принесла нелегкая ко мне за полночь, когда у меня в ванной раздетая любовница, и живу я на седьмом этаже, откуда не выпрыгнешь и не спустишь даму по водосточной трубе.
Западня. Волчья яма. Никакого спасения нет. Оставалось только одно: с достоинством принять гибель. Как подобает бывшему фронтовику и… коммунисту. Сейчас это вызывает смех, а тогда я покрылся гусиной кожей.
Все! Моя жена такого не простит. Теща разнесет по всем инстанциям. Прощай семья, партийный билет, карьера. В один миг обрушивалось все, что я создавал годами. Я превращался в ничто, в нуль.
До сих пор не могу вспомнить, как, каким образом меня осенила гениальная идея. Это произошло помимо моей воли, и все мои поступки, удивительно разумные и точные, управлялись не мною, а моим ангелом-хранителем.
Я оделся с молниеносной быстротой, загнал онемевшую от страха Клавдию Ивановну из ванной в спальню, даже не глянув на нее, голенькую и мокрую, и заставил ее лечь в кровать, укрыться одеялом и ждать очередных указаний. Затем собрал в гостиной раскиданные по всему ковру предметы дамского туалета, которые так обольстительно снимала с себя в затянувшемся стриптизе Клавдия Ивановна, и все это передал в спальню. Я действовал быстро, без суеты, как в войну, когда попадал в безвыходное положение и, казалось, кроме гибели, мне ничего не уготовано. Даже успел галстук завязать и пригладить щеткой волосы и, совсем натурально зевая (зевота меня одолела на нервной почве), отпер дверь и выгрузил тещу с чемоданами из кабины лифта.
— Я тебя разбудила? — с подозрением оглядела меня теща.
— Н-не совсем… — сказал я. — Вы — не первая гостья нынче у меня… До вас приехали из
