На Инвалидной улице не держали собак, Боже упаси! Кому это захочется просыпаться ночью от собачьего лая только потому, что какой-то полоумной собаке приснился собачий бред? На Инвалидной улице жили работяги, и ночью они отдыхали от трудов праведных и храпели так, что тряслись стены. И еще неизвестно кто храпел громче: балагулы или их шестипудовые жены. В любом случае и без собачьего лая по ночам хватало музыки. Потом, судите сами, каких собак можно было заводить на Инвалидной улице? Крохотных и хилых пуделей или болонок? Даже смешно слышать. Они бы и дня не прожили у нас. Обязательно подвернулись бы под огромный сапог балагулы и были бы раздавлены в блин. Уж поверьте мне! Кроме того, кто держит таких собачек? Бездетные женщины, которым некого больше жалеть и любить. Наши же женщины имели по куче детей, и им, слава Богу, было на ком сосредоточить не только свою любовь, но и ненависть, в которую очень скоропереходит любовь.
Такова c'est la vie, — как сказал бы Нэях Марголин, самый грамотный из всех балагул на нашей улице, потому что он прочитал в своей жизни одну книгу и знал два иностранных слова, о значении которых, я уверен, он больше догадывался, нежели знал.
Еще он любил выражаться так:
— Entre nous, но между нами.
И таинственно прикладывал палец к губам, от чего слушатели почтительно немели, предчувствуя, что он собирается изложить им нечто совершенно секретное.
Следовательно, любая собачонка попросту не прижилась бы на Инвалидной улице.
— А большие сторожевые псы? — недоверчиво спросите вы.
— Ну, это уж совсем смешно, — как ребенку, отвечу я вам.
В каком дворе на Инвалидной улице могут нуждаться в сторожевом псе, если в доме живет балагула и у него такая тяжелая рука, что не дай Бог под нее подвернуться? Если балагула схватит вора за руку, то прощай рука, а если за шею, то уж не будет больше этой шеи, а следовательно, и головы, которая до того на этой шее качалась. Никогда на Инвалидной улице не воровали. Только безумцу могла прийти в голову такая шальная мысль. Но безумцы, слава Богу, обходили нас стороной.
Отсюда вывод: собак на Инвалидной улице не держали потому, что в этом не было никакой нужды. На нашей улице жили трезвые здравомыслящие люди, и глупостями просто так они не занимались. Мы жили без собак и, ей-богу, не хуже, чем иные с собаками. Как говорится, каждому свое. Но однажды собаки вмешались в нашу жизнь, и это повлекло за собой много событий, в том числе и кровавых. И конечно, не обошлось это без участия моего друга Берэлэ Маца, потому что ни одно интересное событие на нашей улице не могло обойтись без его маленькой, стриженной наголо головки с узким лобиком и большими, как лопухи, ушами.
В Саду кустарей под верандой ресторана в прохладной тени на подстилке из прелых прошлогодних листьев ощенилась приблудная собака, и целая куча пятнистых щенят, еще слепых, но уже голосистых, копошилась у сосков старой бездомной матери, даже не чуя, что над их головками с розовыми носиками сгущаются тучи. Враг всего живого, как не без основания считали мы, дети Инвалидной улицы, герой гражданской войны одноногий сторож Иван Жуков получил от начальства приказ очистить сад, являющийся местом культурного отдыха советских людей, от заразы и ликвидировать щенят любым способом, какой он, Жуков, найдет уместным.
Жуков не стал долго мудрить. Выпил сто граммов водки на веранде, кряхтя полез под ее щелистый пол, выставив наружу, как пушку, свою деревянную ногу с окованным железом круглым концом. Сука, не выдержав запаха спиртного, каким Жуков провонял насквозь, метнулась прочь, утратив на миг даже свой материнский инстинкт. Жуков сгреб щенят в мешок, вылез из-под веранды, взвалил шевелящийся и попискивающийся мешок на спину и на своей деревянной ноге заковылял к грязному, заросшему осокой пруду, где было вязкое илистое дно на никем не промеренной глубине, и потому купаться там под страхом штрафа воспрещалось не только детям, но и взрослым.
На почтительном расстоянии плелась, как побитая, мать щенят — старая облезлая сука, жалостно, заискивающе виляя хвостом и через каждый шаг припадая животом и мордой к земле, словно кланяясь, умоляя о пощаде. Я могу поклясться, что в глазах у нее были слезы. Совсем человеческие. Как бывает у нас с вами, когда становится совсем уж невмоготу.
Если бы был сейчас жив Берэлэ Мац, он мог бы подтвердить это, потому что, кроме нас двоих, никто живой не был тому свидетелем.
Но Берэлэ уже давно нет в живых. И мы лишены возможности спросить его. Так же, как мы лишились многого иного, что мог бы дать людям этот непохожий на других человек, доживи он до наших дней.
Берэлэ и я следовали в отдалении за этой грустной процессией, и сердца наши изнывали от щемящей жалости, бессильной и оттого еще более горькой. Иван Жуков сначала стучал своей деревянной ногой по твердому грунту дорожки, потом звуки его шагов стали глуше и мягче, затем зашлепали и зачавкали, потому что он подошел к самой воде и деревяшка стала увязать среди мокрых кочек. Угрюмо оглянувшись на суку, следовавшую за ним, как привязанная, он швырнул в нее камнем, и она, отпрыгнув с прощальным визгом, скрылась. А мы с Берэлэ, накалывая руки об острые, как бритва, края осоки, выбрались к воде и слышали и видели с остановившимися сердцами, как Иван Жуков — гроза всех детей и всего живого — деловито совершал гнуснейшее преступление. Фальшиво напевая под нос известную песню времен гражданской войны, где говорилось о молодом красном революционере, умиравшем за счастье трудящихся от сабли белого казака, он туго стянул веревкой верх попискивающего мешка, завязал крепким узлом, даже зубами затянул до отказа конец веревки и, размахнувшись мешком так, что тот сделал круг над его головой, швырнул далеко, на самую середину пруда. Мешок, будто он был тяжелый как камень, шлепнулся о поверхность стоячей, густой, как смола, воды и с причмокивающим звуком моментально всосался, словно его проглотили, в холодную черную глубину. Зеленая, похожая на гной, ряска разомкнулась и снова сошлась и даже перестала колыхаться. Неслыханное, страшнейшее в истории убийство невинных, неспособных защищаться свершилось на наших глазах. И никого это не тронуло, кроме нас двоих, стоявших как оглушенные на нетвердых зыбких кочках. Никого. Ни Бога, который, если верить бабушке, справедливей всех на свете, ни советскую власть, которая, если верить маме, беспощадно карает врагов рабочего класса, а если верить школьным учителям — самая справедливая власть в мире. Так вот, в эти минуты Иван Жуков заслуживал кары вдвойне. И от советской власти, и от Бога. По нашим понятиям, он был врагом не только рабочего класса, но и всего живого.
Между тем весь мир остался равнодушным к преступлению. За исключением одного человека. Самого справедливого из всех. Я услышал у своего уха сопение Берэлэ Маца, из его правой ноздри от волнения стал выдуваться разноцветный пузырек. Берэлэ рывком втянул его обратно и поднял раздвинутые два пальца, большой и указательный. На пальцах была надета красная резинка от маминых подвязок. Другая рука натянула резинку до отказа, и Берэлэ сразу стал похож на индейца Соколиный Глаз, стреляющего из лука. Камешек, пущенный им из рогатки, угодил Ивану Жукову в переносицу, и я своими глазами видел, как из красного алкогольного носа убийцы хлынула черная кровь, и своими ушами услышал бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Это хлопали в ладоши ангелы, приветствуя возмездие. Мне потом никто не верил, когда я это рассказывал. Кроме бабушки. Она все подтвердила, сказав, что я умнее своих родителей, которые поверить в ангелов отказались.
Дальше все развернулось как в кинофильме о красных партизанах. Берэлэ свистящим шепотом отдал приказ:
— Бегом! Отвлечь противника!
