— Откудова?
— С Рыбинска. По весне опять к Власию. Одному как?
— Мы ведь тебя в поминание записали…
— И то надобно: живу схороненный, стало быть… Вы-то здесь как?
Потупились все трое, как виноватые в чем… Ваня рукой махнул, как бы говоря: «Не спрашивай… такое вышло!»
— К царице едем… — вздохнул Фёдор.
Яшка не утерпел:
— К царице, Щегол… Она меня там ох и заждалась!
Опустил глаза Щегол, помолчал…
— А мне бы к весне до Синбирску… Власий ждать будет.
— С нами бы тебе, Щеголушка… Может, удумаем что-нибудь…
— Нет, Фёдор… Ватага ждать будет. Песню мою ждать будет.
— Это, брат, верно. Песню от человека отнять грех! Тошно жить без неё…
— В долгу я перед ними!
— Ладно, утром ужо снарядим тебя. Одежка на тебе не дай бог!
Качнул головой Щегол, словно не об нём речь, — не дай бог!
Засмеялся Фёдор:
— Тебя бы ко мне в учителя, Щегол! С тобой не пропадёшь! Ложись, спи… Утро вечера мудренее.
— Пойдём, — встрепенулся Яков. — Я тебя сейчас на печи пристрою. Ох, и жарко!
— Ну?! На печи лет десять не спал!..
ЯРОСЛАВСКИЕ КОМЕДИАНТЫ
Правду сказал Федору немец: «С Елизаветой немцы попадали».
Елизавета, французом Рамбуром воспитанная, ко всему французскому склонялась, а за ней и все туда же…
Иван Иванович Шувалов, к просвещению приязнь питая, в дружбу и переписку с Вольтером и Дидро вступил, труды их перечитывал и в кабинетном шкафу хранил.
У самой государыни, хоть и малограмотна была (в Англию всю жизнь собиралась в карете доехать), книг собрано — не счесть! И в том за ней многие следовали. Придёт к книгопродавцу иной:
— Книг подбери мне, любезный, поболе!
— Какие угодно вашему сиятельству?
— Ну, тебе виднее… Потоньше какие, чтобы наверх ставить, потолще на низ… Всё чтобы, как у императрицы…
В государстве дворянском государственных должностей множество — одна другой важней и выше! К замещению тех должностей молодых дворян готовили загодя в Шляхетном корпусе. Три раза в неделю кадетов возили во дворец на французскую комедию и танцевальные вечера — к обхождению придворному, к языку да к разговору пристойному приучали. Наглядевшись на иностранных комедиантов, заохотились кадеты сами комедии играть. Царица затею одобрила, повелела при дворе в новых парадных покоях малый театр сделать. И ещё указать велела: «Когда по реке Неве сало пойдёт, до того времени, как лёд затвердеет, перевести кадетов, нужных в комедиях, на жительство на дворцовую сторону». Отвели кадетам в Зимнем дворцовом доме покои, отпуская для удовольствия их кушанье и питье. Это тебе не ярославский воевода!
Одна беда: через год, через два кончили кадеты ученье, и «актиоры» корпусного театра к должностям и чинам большим приступили, от комедийного дела отреклись, поминая его, как шалость, улыбкой презрительной…
Осталась бы царица русская без комедии русской… да генерал-прокурор Трубецкой, вспомня о письме экзекутора Игнатьева из Ярославля, к государыне поспешил… Обрадовалась царица, повелела указом: играющих в Ярославле на театре комедии в столицу доставить.
И поскакал подпоручик Дашков по той надобности в Ярославль.
В своё время домчал и московский лекарь в столицу. Начисто вымытый во дворцовой мыльне, ещё не обсохший, проведён в покои Ивана Ивановича Шувалова.
— Приехал?
— Приехал, ваше сиятельство!
Тяжело вздохнуло сиятельство:
— Ну и ладно! Поезжай обратно!
Слова не молвя, упрятали курьеры купца Прядунова в возок и помчали назад в Москву, позабыв второпях на дворцовой кухне бочонок с нефтью. А Иван Иванович походил из угла в угол, из окна поглядел на дворцовую площадь, на развод караула, заскучал…
Велел камер-лакею подать малые сани тройкой для непромедлительного вояжа в Царское Село.
Ахнула матушка-царица, сведав о таком сумасбродстве, и в женском пристрастии своём потребовала того же. Отъезжая, наказала: «Ярославцев везти не в Санкт-Петербург, а в Царское!» Видно, комедиантами надеялась смягчить противность фаворита. Поскакали сержанты в Славянку, последний ям перед столицей, поворачивать Мельпоменов обоз… За полночь доехали комедианты в Царское. Собаки брешут. Луна сквозь облака продирается. Гренадеры поперёк дороги рогаток наставили. Им разве объяснишь — кто, откуда да зачем? Всё же в конце концов уразумели, рогатки скинули, фонарём посветили.
Приехали.
А в это время царица с фаворитом опять пререканием занялась, тот опять к саням кинулся, медвежьей полостью укрылся — лошади рванули, поминай как звали!
Помчалась и государыня в столицу. Остались комедианты опять ни при чём, как сироты бездомные, только что кофеем напоенные, оголодавшие, никому не надобные. Так в покоях нетопленых и жили бы, да Никита Власьич, камер-фурьер[18] бородатый, сжалился: в царскую оранжерею, что печкой обогревалась, пустил. Там с лилеями да розами, по-зимнему чахлыми, зябли и актеры ярославские — тож цветы, в ненадобную землю силой посажённые.
На пятый день истребованы были в Санкт-Петербург для представления трагедий и комедий на дворянском театре. С того и началось…
«Сего февраля шестого дня 1752 года государыня соизволила выход иметь на немецкую комедию, где была представлена на российском языке ярославцами трагедия, которая началась пополудни в восьмом часу и продолжалась пополудни до одиннадцатого часа».
Камер-фурьер журнал закрыл, к себе придвинул, голову на него уронил… задремал.
Тишина. Часовой под окнами ходит, под ногами ледок хрустит.
В горницах Смольного двора не спят комедианты, одно за другим в памяти перебирают.
В бархатном камзоле, в дорогих кружевах, осыпанных табаком, шумный, быстрый, словно живущий наспех, прибежал Сумароков на сцену — не то смеётся, не то плачет, не то сейчас браниться начнёт.
— Скажу — игра ваша была токмо что природная, искусством не украшенная. Так-то! А
