думать, и шишаки для воинов сделать, мало ли дел! Яков смеётся: «Как есть у тебя во дворе, в сарайке… Помнишь, «Грешника» городили?»
И правду сказать, не ярославцы бы, гадай там — выжил бы русский театр или нет?.. Дитя народить — ещё не всё: выкормить, вырастить надо! А тут все заботы указом и кончились…
Опять же Александр Петрович в дворянском своём положении брезговал многим: «Я не купец, не подъячий, что-бы деньги подсчитывать. Мне к сочинительству надо мысли иметь, я пиит и к тому же офицер, мне о перьях страусовых да о камардуке травчатом на платье актёрам думать совсем не пристало!»
Понимает Фёдор: не в перьях страусовых дело… О придворном театре тоскует Расин наш российский. Как же — из дворца да на Васильевский, в грязь да темь! Ни живописцев придворных, ни освещения приличного… Сальные свечи да плошки вонючие. Тоже… театр!
И верно, стал хлопотать у государыни Сумароков дозволенья хоть в иные дни играть на придворном театре. Дозволила: по четвергам, ежели будут праздными от французских комедий и опер. Повеселел Александр Петрович, комедию даже писать принялся.
Приняли на театр дансерок, а помимо того, в «Ведомостях» объявление о надобности в комедиантках сделали. Со стороны и актеры новые пришли; Иван Соколов, Михаил Чулков, Михаил Попов.[28] Скажи вот… словно сама судьба всех на театр вела. За уходом Елозина в ноябре был определён на театр в должности писчика и копииста Александр Аблесимов.[29] Кто знал, что пригрет тем самым будущий сочинитель любимых комедий русских. Может, у Фёдора глаз был особый?!
Елозин пришёл на театр, словно годы на нём прожил. Табуретку с собой из дома принёс. Поставил в сторонке, сел на неё, красным фуляром голову повязал от простуды… Из-за пазухи пьесу достал, носом шмыгнул, трагедию забубнил, зачитал. И так хорошо стало всем и удобно, словно Кузьмич с них тяжесть какую великую снял… Так полста лет и просидел на своем табурете первый русский суфлёр.
Богаче душой со дня на день становился Фёдор. Понял, что главное сделано — глыба тысячелетняя от ключа-родника отвалена! Зазвенела струёй вода — холодна, чиста! Ковш из бересты рядом в траве-мураве положен, черпай да пей в зной, в духоту нестерпимую…
Пусть десятки сиверсов не раз копытами скотскими родничок затемнят, порушат, — ничего, теперь он дорогу нашёл — течёт, журчит, хлопочет. Новые друзья пришли рядом с Фёдором стали — на доброе слово не скупы, в беде вместе брови хмурят.
Через Сумарокова стал Фёдор знаком и дружен до конца дней своих с Козицким Григорьем Васильевичем,[30] что в академии философию и словесность преподавал и многие книги на русский язык переводил. «Обымчивый разумом» Фёдор многим ему обязан. Козицкий его с Мотонисом[31] свёл и сдружил. Тот, Николай Николаевич, нрава был горячего и прямого, неукротимого в правде своей.
Козицкий рассказывал про него Фёдору. «Однажды дворянские вертопрахи заспорили. Один другому толкует: «Дворянство должно по чину даваться: достиг по службе чина — будь дворянин». Другой в крик: «Подлому сословию ни по службе, ни по чинам дворянства давать нельзя!»
Вскочил Мотонис, глаза горят: «Подлого нет у меня никого! Земледелец, мещанин, дворянин — всякий из них честен и знатен трудами своими… Подлы только те, что имеют дурные свойства, производят дела, законам противные!»
Ох, тут поднялось!.. Словно медведь без огляда лапу свою в гнездо осиное сунул!»
Сказывая это, Козицкий смеялся, лукаво посматривая на Мотониса… Нрава веселого был Григорий Васильевич, не унывал никогда. Мотонис молчал, молчал и сам хохотать принялся…
Как-то вечером шли вдоль Невы-реки. Мотонис обо всём спорит посмеиваясь, а то в досаде через край, перекипая, плещется… Козицкий смеётся:
— Философы больше надеются, нежели желают. Как, Фёдор, а?
— Из меня философ плох, — голова курчава.
Копыта по мостовой зацокали, ражий молодец конной гвардии проскакал, рукой махнул…
— Алёшка Орлов. Этот «в люди» выйдет. Красив сатана!
— Конь его красит, — опять закипел Мотонис, — вон она грива да хвост какой!
— Быть при дворе в фаворе ему!
— Кому, коню?!
— Какому коню… Алешке!
Не вытерпел Фёдор:
Ну и хохотали же… И они и луна — бесстыжая баба, — речи скоромные слушая, рот до ушей растянула.
— Молодец, Фёдор! Из тебя не только актер великий, но и пиит, может статься, когда получится!
— И будет всех знатных пиитов у нас на Руси трое!
— Как это так?
Смеётся Козицкий:
— Вчера Сумароков к Баркову Ивану Семёновичу, что в академии не званьем, а больше похабством в виршах своих знаменит, пристал: «Кто в России лучший пиит?» Ну, думаю, льстя ему, скажет Иван Семенович: «Сумароков!» Как же бы не так! Первый в России пиит, говорит, — Ломоносов, а второй буду я. Сумароков и слов не сыскал на ответ, ушёл. И опять хохотали и шли, держась за руки, вдоль реки Невы, молодые да озорные…
Несмотря на все трудности, неустанной заботою Ломоносова университет в Москве учредили. В Москве, где, как говорил Александр Петрович, «улицы аршина на три невежеством вымощены». Года ещё не прошло, русский театр в столице открыли, а ещё год миновал — Академию художеств…
Сиверсы разные в крик: «Немцы-де русских во всём превзошли, надобно русским ума у них одолжаться, свой в пренебрежении кинув!»
Фёдор смеётся: «Якова из лаптей добротных русских так и не вытряхнули. Сам, когда надо будет, переобуется…
Богатства в народе край непочатый! А в пустых головах никому надобности нет — пусть гудят на ветру».
Херасков да Мелиссино, те, что когда-то сами, в корпусе обучаясь, в «трагедии» выступали, назначены были ведать университетом московским. В нём театр открыли да, мало
