способен на лицемерие. Маленькая квартирка, говорил Лапо. Возможно, Перуцци платил за нее. Нет, нет...
Он долго стоял у открытого окна, дыша утренним воздухом, глядя вниз на лавровые кусты и не видя их. Что же он делает? Погибла молодая женщина, а он пытается оправдать двоих очевидных подозреваемых, не успев даже их допросить. Что ж, до завтра ему нужно взять себя в руки. А тем временем в пахнущем лавром воздухе появился привкус обжаренной грудинки и томатного соуса. Счастливые парни наверху, наверное, готовят сейчас горы пасты в своей отремонтированной — а хоть бы и розовой плиткой — кухне, а сам он уже предвкушает жареного кролика. Он взглянул на часы. Тереза сбрызнет кролика напоследок вином. Но не раньше, чем он начнет переодеваться. Он закрыл окно.
Тереза любила по воскресеньям накрывать стол в столовой, хотя и без кружевной скатерти, связанной ее матерью, говоря, что во Флоренции ее негде стирать. Дома, на Сицилии, ее отослали бы к монахиням, заботам которых вверены церковные облачения. Сегодня на столе лежала гладкая зеленая скатерть. За столом царила зловещая тишина. Поставив открытую бутылку вина на серебряную подставку, он посмотрел на мальчиков. Большие карие глаза Джованни с опаской зыркнули на него снизу вверх.
— Все в порядке, сынок?
Тот только закусил губу и опустил взгляд. Опять поссорились? Если так, то Тереза явно пресекла ссору еще до обеда. И, судя по выражению лица Тото, ему влетело от матери по первое число. Неужели он плакал? Он не был таким плаксой, как Джованни, потому что не позволяла гордость. А когда плакал, то обычно от злости, а не от обиды.
Никто не собирался что-либо ему объяснять, и инспектор снова погрузился в размышления о ремесленниках и иностранцах и о том, пойти ли им к Лапо в день рождения Джованни. Они ели равиоли с рикоттой и шпинатом, ему Тереза добавила лишнюю щепотку тертого сыра и черным перцем посыпала погуще. Но масла не положила.
Потом она внесла огромное овальное блюдо с жареным кроличьим мясом, приправленным душистым соусом из трав, в окружении хрустящих маленьких жареных картофелин. Ах!..
Тото вскочил со своего места.
— Тото! — Тон Терезы ясно давал понять, что обсуждение — если оно и состоялось — уже закончено и начинать снова она не собирается. — Пожалуйста, сядь. Ты можешь есть картофель и зеленый салат.
— Нет, не могу! Я сказал тебе, что не могу! Как вообще можно есть, когда на столе лежит мертвое животное? Меня вырвет! Это омерзительно! — Он в слезах выскочил из комнаты.
Джованни переводил взгляд с матери на отца и обратно, его карие глаза красноречиво выражали муки души, разрывавшейся между состраданием к брату и желанием отведать воскресного жаркого.
Мать начала накладывать ему в тарелку.
— Передай мне и свою тарелку, Салва. Блюдо слишком горячее, его не подвинешь.
— Я сам себе положу. А ты, может быть, сходишь за Тото?
— Нет. Его сейчас лучше оставить в покое. Я позже его накормлю.
И хотя Тереза не терпела капризов или дурных манер за столом, она говорила спокойным тоном и даже с нежностью. Что ж, она не хочет, чтобы он вмешивался. В последние дни она несколько раз его просила: «Ничего ему не говори, Салва. Обещай мне».
Он и не помалкивал. Джованни наблюдал за ним, ожидая сигнала. Уж они-то понимали друг друга. Гварначча улыбнулся сыну, и они набросились на еду.
В тот вечер, когда он уже лежал в постели, а Тереза меняла наполнитель в ловушке для комаров, он отважился полюбопытствовать:
— Так он хотя бы поужинал?
— Да, съел хлопья и йогурт.
— Йогурт?.. Да он же растет, черт побери! Кроме того, когда половина детей в мире голодает, этот воротит нос...
— Салваторе!
— Но так и есть.
— Я знаю, что так и есть. Пожалуйста, ничего ему не говори. Помни, что ты мне обещал.
— Разве я сказал хоть слово? Сказал?
— Нет.
— Я знаю, что сделала бы моя мать.
— Нет, ты не знаешь.
— Да знаю! Она бы выдрала меня как следует, если бы я посмел себя так вести!
— Нет, не выдрала бы.
— Она бы задала мне хорошую порку, говорю тебе!
— Сколько раз в жизни мать задавала тебе хорошую порку?
Задумчиво помолчав, он сознался:
— Только один раз, насколько я помню... но это только потому, что я никогда не...
— И что же ты натворил?
— Я? Да... не помню уже.
— Да ладно, говори.
— Я же сказал: не помню.
— Это странно, не правда ли? Люди признавались тебе в убийствах, много раз, но никто ни разу не признался в том, что намочил постель.
— Не намочил я постель!
— Я этого и не говорила. Я к тому говорю, что люди готовы признаться в ужасающих преступлениях, но им стыдно признаваться в мелких провинностях. — Она улеглась в постель и погасила ночник. — Мне кажется, тебя выпороли из-за еды.
Под покровом темноты он сознался:
— Я стащил у Нанчиты несколько шоколадок из тех, что ей подарили на день рождения... и съел.
— Сколько штук?
— Какая разница — сколько? Кража есть кража, верно?
— И все-таки сколько?
Помолчав, он очень тихо произнес:
— Все.
— Я так и думала. Предоставь Тото мне, Салва. Бедняжка. Он влюбился.
— О нет! Пожалуйста, не надо! И он тоже? Господи, Тереза, он ведь ребенок!
— Подросток. И помалкивай.
— Я и так молчу!
— Тс-с... — ее рука погладила его по груди. — Это его одноклассница, и очень симпатичная. Я ее видела.
— Хм.
— Ее отец сицилиец, а мать датчанка. У нее потрясающие светлые длинные локоны и темные глаза.
— И она, я полагаю, вегетарианка.
— И она вегетарианка. — Она чмокнула его в щеку и шепнула: — А ты однажды садился ради меня на диету, помнишь?
Он повернулся к ней в темноте и с нотками печальной нежности в голосе прошептал:
— Да я ради тебя сажусь на диету практически каждый день.
Следующим утром, будучи в отличном настроении, он успешно расправился с делами в суде и решил приняться за Перуцци.
В мастерской обувщика находилась пара покупателей. Иностранцы, сразу видно. Оба были высокие и тучные, голые руки женщины обгорели докрасна. Они стояли, отвернувшись от Перуцци, чей свирепый взор пылал жаждой крови.
