Я помотал головой:
— И ты, и я знаем, какова реальная действительность. Вспомни дело Гейера.[51]Журналисты тогда словно соревновались, наперебой выкрикивая имя секретного информатора. Его презрительно называли «Государственный источник». Вот тебе журналисты!
— О'кей. Что ты хочешь сказать? Ты знаешь, кто эта девица? Есть у тебя с ней контакт?
Я прикинул. Скоро, довольно скоро, меня назовут лжецом. Тогда краснеть придется тем меньше, чем меньше врал.
— Я не знаю, кто она такая. И я не знаю, есть ли у меня с ней контакт.
Тарн нетерпеливо размахивал незажженной сигаретой.
— Послушай, недавно, ночью я случайно оказался возле телефона, — сказал я. — И тут звонит какая-то девчонка и просит помочь. Я обещаю сделать, что могу. Она рассказывает о своих проблемах. Оказывается, тем, что она знает, возможно, заинтересуется полиция.
Хватит, пожалуй, котлеты и соуса.
— Я фотограф, не журналист. Я не знаю, смогу ли я ей помочь. Не знаю, что делать. Но совершенно уверен в одном. Если я выясню, как ее зовут, и расскажу об этом в центральной редакции, то она пропала. Этот придурок из углового кабинета позвонит в полицию из принципиальных соображений и будет ожидать себе медали «Illis Quorum».[52]Тони Берг продаст эту деву за будущее, сулящее взамен всякую конфиденциальную информацию. И половина ночных дежурных воспользуются этим примером, чтобы получить работу в отделе уголовной хроники, с приятным рабочим расписанием и радиотелефоном в машине.
Тарн показал сигаретой в сторону кафетерия. Мы поднялись и отнесли подносы к посудомоечному монстру, который был кулинарным финалом столовки.
— А второй пункт? — сказал он, вставая в очередь за кофе и зажигая спичку.
— Ты о чем? — спросил я, изображая удивление, но зная, что это не поможет.
— Эта девушка была первым пунктом. Ты сказал, что есть еще одно соображение.
— Что, я должен тебе все рассказывать?
Тарн держал чашку с кофе, и рука у него дрожала. Сигарета прыгала во рту.
— Ты взрослый человек. Поступай как хочешь, черт тебя возьми. Но так уж вышло, что ты сейчас вытворяешь черт знает что с моего скромного согласия. Можешь не называть мне какие-то крутые факты, наоборот — я себя лучше буду чувствовать, не зная их. Но мне будет легче, если я буду знать ход твоей мысли.
Ответа он не ждал. Ссутулившись, двинулся между столов в незанятый угол. Я мог бы плюнуть на кофе и уйти. Но я налил себе чашку и последовал за ним.
— Конечно, — сказал я, — есть и второй пункт. Ты думаешь, что убийство Юлле, и нападение на броневик, и шмон в моей квартире... ты думаешь, что во всем этом участвовали только два чокнутых культуриста и один ирландец?
Тарн жадно затянулся сигаретой, выдохнул дым и сказал:
— Броневик, вроде того, что они взяли, оснащен двенадцатью системами тревоги. Одна из них подает сигнал, если все другие отключаются. Другая вступает в действие через сто секунд после отключения мотора. Есть только один способ вывести из строя все системы одновременно — угрожая убить команду. Да и тогда надо точно знать, как именно отключать системы и как выключать мотор. Иначе все сорвется.
Я сидел молча — так же, как и он.
— Да и тогда, — повторил я, — надо точно знать, как именно отключать системы и как выключать мотор... — Мы молчали оба, помешивая кофе. — Иначе все сорвется, — докончил я.
Он не ответил, он даже не глядел на меня. Взгляд блуждал по кафетерию. Потом он прокашлялся и сказал:
— Эх, черт! Ты мне не можешь одолжить три сотни до следующей недели?
11
Нюбругатан, Эстермальм.
Квадратные кварталы с прямыми перекрестками, прямоугольные фасады и тротуары, будто проложенные по линейке.
На широких мостовых машины стоят в два ряда, насколько хватает глаз. Свобода — это право ставить машину там, где тебе, черт дери, заблагорассудится.
Вдоль тротуаров — десятки магазинчиков со всем тем, чего душа служивого человека пожелает: ноты, или вышивки, или мотки пряжи, или костюмы для занятий дзюдо, или антикварные вещи 50-х годов. Десятки магазинчиков, но никто не толкает ни одну дверь, даже в монопольку.
По тротуарам фланируют дамы — так я называю женский пол старше сорока — в клетчатых фетровых шляпах, поплиновых плащах и рантовых туфлях для гольфа. Господа, то есть мужчины старше тридцати, переходят улицу наискосок, в пиджаках нараспашку и молодежно-развевающихся галстуках поверх кругленьких животиков, наеденных на представительских трапезах.
Ни единого велосипеда, ни одной детской коляски, ни одного сосисочного киоска или уличного певца. Только громыхающая добротность и серая скука.
«Суперкарс» расположилась на Нюбругатан. Табличка на гаражной двери — и ничего больше. Я долго стоял, уставившись на эту табличку.
Либо это какой-нибудь полуизвестный гонщик, который держится на плаву, продавая и перепродавая одни и те же мрачные машины-развалюхи. Боссе Браво со своими экземплярами гоночных «эскортов», или Ралли-Рулле, толкающий «саабы» с турбонаддувом.
Плати первым, останешься последним.
Либо же это самый элитарный автосалон Стокгольма, магазин, куда люди обращаются только по телефону. «Мы демонстрируем нашу последнюю модель «лотус» у вашего главного подъезда». Или: «Ощутите мощь нашей «матры» во время ланча в загородном ресторане». Или: «Звоните нашей хозяйке демонстрационного салона круглые сутки».
Комфорт заменяет спорт.
Я заехал за угол и вылез из «пежо». Лицо пылало, распухшие губы горели. Медленно двинулся обратно, к Нюбругатан.
Ворота гаража были обшиты дубовыми досками. Небольшая дверь, врезанная в ворота, ручка полированной бронзы, кокетливая табличка с черной гравированной надписью. «Суперкарс». Дорого и претенциозно.
И здесь я должен искать убийцу. Журналистика это или работа для полицейского? Стоять у двери и колебаться, зная, что услышишь только вранье и угрозы, если ее откроешь. Это что, журналистика?
Насчет вранья журналистика меня многому научила. Единственно, чему журналистика меня научила как следует, так это тому, что врут все. Сознательно или бессознательно, искусно или неуклюже, из самомнения или страха, для того чтобы с презрением указать тебе твое место, или — в редких случаях — чтобы заставить поверить в разные отговорки. Вот этому и научила меня журналистика: что все врут.
Теперь открою дверь и услышу новое вранье. И новые угрозы.
Но... конечно же, есть разница между журналистикой и работой полицейского. Никто, например, не грозит полицейским. Только совсем уж глупые болтуны грозят полицейским. А журналистам? Им грозят, чтоб показать, что вот, мол, как мы умеем обращаться с прессой. А фотографам?
Эти столь незначительны, что лишь полицейские и снисходят до того, чтобы цыкать на них.
Надо было бы позвонить Зверю. Но я положил ладонь на холодную бронзовую рукоятку и открыл дверь в «Суперкарс».
Передо мной был самый роскошный въезд в гараж из всех, что я когда-либо видел. Теплая подсветка выделяла яркую роспись по штукатурке стен и потолка — просто загляденье. Длинноногая девица с татуированными ляжками верхом на «харлей-дэвидсоне»; «порше-слайдер» входит с заносом в поворот на
