невинным видом:
— А как теперь ты называешь море — «поглотителем завтрака» или «принимающим блевотину?»
Херфид поднял свое бледно-зеленое лицо и бросил на него взгляд, исполненный истинной ненависти.
Бирсей, родина Оркнейского ярла, остался таким же, каким я его запомнил — скромным поселением из нескольких домов, столпившихся за дюнами, поросшими клочковатой травой. На Бирсей суда заходят только потому, что он расположен на перекрестке корабельных путей между Англией, Ирландией и Исландией. Гавань там настолько открыта яростным зимним бурям, налетающим с запада, что местные вытаскивают свои корабли на берег и привязывают к полузатонувшим сараям либо за насыпями из камней и песка. Наш кормчий ничуть не хотел оставаться в столь опасном месте дольше необходимого, и стоянка длилась ровно столько времени, сколько требовалось на то, чтобы добраться до длинного дома, поклониться ярлу и чтобы Херфид испросил дозволения остаться.
Новый оркнейский ярл, как и Кнут, принадлежал к новому поколению — предприимчивый, дерзкий и бессовестный. Его звали Торфинн, и Херфиду повезло. Молодой ярл искал скальда для прославления, и Херфиду дали место, временное, на испытание. Потом до меня дошел слух, что Торфинн утвердил его на этой должности, когда ему донесли, что прозвище «Могучий» закрепляется за ним, а первым назвал его так Херфид в своей хвалебной песне.
К моему великому удивлению, бабка ярла, Эйфни была еще жива. Я не видел ее почти восемь лет, но она как будто совсем не изменилась. Может быть, еще немного сгорбилась, и седины у нее прибавилось, а потому она туго завязывала свой головной платок под подбородком. Однако же ум у нее был, как и прежде, ясный.
— Стало быть, ты едва не погиб в очередном сражении, — этими словами она приветствовала меня.
Ничего удивительного. Все почитали Эйфни вельвой, провидицей, и мало что могло скрыться от ее проницательности. Это она сообщила мне, что я — зеркало духов, и мое ясновидение проявляется чаще всего в том случае, когда я оказываюсь рядом с обладателем такого же дара.
— Я хочу тебя спросить кое о чем, — сказал я. — Мне было видение, мне непонятное, и я еще никому не рассказывал о нем.
— Расскажи мне.
— Это было во время сражения. В разгар битвы вдруг налетела буря с градом, мы промерзли до костей. Ветер, который нес градины, будто все время бил нам в лицо, куда ни повернись, а врагам нашим не мешал. Он дул с такой силой, что стрелы поворачивали вспять, и против него невозможно было удерживать копье. В этом было нечто сверхъестественное. Все так думали. Иные из вендов и ютландцев кричали, что это — колдовство.
— А сам ты как думаешь? — спросила старуха.
— Думаю, что у наших врагов был сверхъестественный союзник. Я видел — то была женщина, — она появилась вместе с градом. Сначала по ее виду — а выглядела она сверхъестественно, и мчалась, оседлав ветер, — я подумал, что это валькирия явилась за нашими мертвыми. Но то была другая женщина — с лицом жестоким, с холодным взглядом, и она была в бешенстве, кричала, ярилась и указывала на нас когтистой рукой. Всякий раз, когда она появлялась, град шел гуще, и ветер задувал сильнее.
Эйфни презрительно усмехнулась моему невежеству.
— Ну уж и валькирия. Или ты не слыхивал о Торгерд Хольгабруд? Вот кого ты видел.
— А кто это? — спросил я.
— Транд мог бы рассказать тебе, — ответила она. — Она явилась у Хьорундарфьорда, когда йомсвикинги впервые потерпели поражение. То богиня-покровительница северных норвежцев. Ярл Хакон, вышедший против йомсвикингов, ради победы принес ей в жертву своего семилетнего сына. Та жертва была столь щедрой, что и поныне Торгерд Хольгабруд возвращается, чтобы извести йомсвикингов. Она кровопийца, ведьма войны.
Надо думать, Эйфни заметила мое недоверие, она схватила меня за руку.
— Слушай меня: знамения были в Кайтнессе и на Фарерах вскоре после великой бойни при Клонтарфе. Там валькирии действительно явились приверженцам исконной веры — двенадцать валькирий, верхом на конях. И всюду они начинали ткать: их уток и основа — внутренности мертвых, черепа убитых — ткацкие грузила, мечи — берда, стрелы — челноки. Они ткали и пели о павших в битве. Ты-то, может быть, не знаешь о Торгерд Хольгабруд или о сестре ее Ирпе, но венды и ютландцы были правы. В тот день против вас работала вельва — кто-то ведь вызвал бурю с градом и волны, и побудил Торгерд сражаться против вас. Пусть это будет тебе наукой. Берегись того, кто использует против тебя тайную силу.
Я забыл ее слова и через несколько месяцев поплатился за это.
Я вернулся в Исландию, и тут стало ясно, что Греттир превратился в легенду. Силы были неравны, однако он по-прежнему оставался на свободе, избежав всех попыток схватить его. Еще более удивительно, что он выжил, ибо никогда прежде не назначалось столь высокой награды за голову изгоя. Торир удвоил цену, которую он и его родичи готовы были выплатить всякому, кто убьет или схватит Греттира, и кое-кто из людей, охочих до богатства, попытался получить те деньги, однако неудачно. Особенно же смеялись над участью одного из них. Греттир одолел его, заставил раздеться и вернуться домой в одном исподнем. Другие же рассказы походили больше на выдумку и напоминали мне тот случай, когда мы с Греттиром ограбили могильный курган. Говорили, будто Греттир перебросил женщину-тролля через утес так, что она умерла, будто он проплыл под водопадом и нашел великана, который жил в пещере, выстланной человеческими костями, будто он жил в удаленной пещере с полувеликаном. Однако все сходились в одном: сейчас Греттир живет на острове в северо-западных фьордах.
— Отчего же, — спросил я у хуторянина из Рейхольта, у которого заночевал, — отчего же никто, собрав своих единомышленников, не отправится туда и не схватит его?
Мой собеседник покачал головой.
— Ты видел бы остров, на котором он засел — голые утесы, на них почти невозможно взобраться. Можно, конечно, но только по лестницам, а Греттир поднимает их всякий раз, когда завидит чужую лодку. Да и не один он там. Его младший брат Иллуги живет с ним, да еще, говорят, слуга, человек по имени Глам или что-то вроде этого. А может, и еще кто. Трудно сказать наверняка. Греттир никого не пускает на остров с тех пор, как занял его, хотя, как я слышал, местные хуторяне в ярости. Раньше они пасли овец на плоской вершине острова. Кто-нибудь залезал наверх, спускал веревку, и овец одну за другой втаскивали. А поднявши овец, можно плыть восвояси, оставив их там без пастуха. Никуда они оттуда не денутся.
Он сказал, что остров называется Дрангей, сиречь «морской утес», и расположен он в устье Скагафьорда.
— А другого способа выбраться оттуда нет? — спросил я.
— Поговаривают, что Греттир время от времени добирается до берега вплавь. Только это никак невозможно, — ответил хуторянин. — Остров стоит посреди устья, далеко, и течение там сильное, человеку с ним не справиться, утащит и утопит. Я так думаю, это все россказни.
Вот ведь странно, подумал я, верит хуторянин в троллей и великанов, живущих под водопадом, а в способности человека не верит. Я ведь своими глазами видел, как Греттир в Норвегии переплыл широченный фьорд.
Несколькими днями позже, стоя на берегу Скагафьорда, я понял, почему хуторянин не верил в силу Греттира. Остров Дрангей был очень далеко. Очертаниями он напоминал огромные льдины, что время от времени заплывали в гавань Эйриксфьорда в Гренландии — в детстве я их видел. Ледяные горы стояли в проливе неделями, медленно тая. Только те ледяные горы весело сверкали белизной с синим оттенком, а остров Дрангей темнел грузным столом. Я задрожал — даже подумать было страшно о том, чтобы пуститься вплавь через это пространство, да еще там, у берега острова, я разглядел завитки прибоя. Значит, должен быть здесь, на этом берегу, посредник, который время от времени ходит к острову на веслах, привозит припасы и новости.
Я обошел берег фьорда, останавливаясь то в одном доме, то в другом, говоря, что ищу землю, хочу купить. Назывался я именем вымышленным — не хотел, чтобы Гуннхильд и ее отец узнали, что я вернулся в
