Рычала критика досель.За что? — за тонкое гурманство?За страсть к утонченным духам?За строф нарядное убранство?Из зависти к моим стихам?Но кто ж они, все эти судьи —Холопы или мудрецы?Искусством бились ли их груди?Впускали ль их в, себя дворцы?И знают ли они, что значитЛиловый creme des violettes?Постигнут ли, как обозначитСвои рефрэны триолет?Поймут ли, что гелиотропаОстрей «Crigoria» Риго,Что, кроме Тулы, есть ЕвропаИ, кроме «русской», есть Танго?…
Всеприемлемость
Одно — сказать: «Все люди правы».Иное — оправдать разбой.Одно — искать позорной славы.Иное — славы голубой.Холопом называть профанаНе значит: брата — «мужиком».Я, слившийся с природой рано,С таким наречьем незнаком…Любя культурные изыскиНе меньше истых горожан,Люблю все шорохи, все пискиВесенних лесовых полян.Любя эксцессные ликерыИ разбираясь в них легко,Люблю зеленые просторы,Дающие мне молоко.Я выпью жизнь из полной чаши,Пока не скажет смерть: «пора!»Сегодня — гречневая каша,А завтра — свежая икра!..
Эпизод
На «Сказках Гофмана», зимою,Я был невольно потрясенИ больно уязвлен толпою,Нарушившей чаруйный сон:Когда в конце второго актаЗлодей Олимпию разбил,Олимпию, — как символ такта, —Чью душу Гофман полюбил,И Гофман закричал от муки(Ведь он мечту свою терял!) —Нежданные метнулись звуки:Вульгарно зал захохотал!..Я побледнел. Мне больно сталоИ стыдно, стыдно за толпу:Она над драмой хохотала,Как над каким-то «ки-ка-пу»…И я не знал, куда мне детьсяОт острой боли и стыда,И погрузился в интермеццоПред пятым актом — навсегда.