Им стало филе из лягушкиДороже пшеницы и ржи,А яды, наркозы и пушки —Нужнее, чем лес и стрижи.Как сети, ткать стали интригиИ, ближних опутав, как рыб,Забыли музеи и книги,В руке затаили ушиб!Злорадно они ушибалиТого, кто доверился им.Так все очутилось в опале,Что было правдиво-святым.И впрямь! для чего людям святость?Для святости — анахорет!На подвиги, боль и распятостьОтныне наложен запрет.И вряд ли притом современноУверовать им в интеллектИ в Бога. Удел их — надменноИдти мимо «разных там сект»…И вот, под влиянием моды,Святое отринувшей, всеНа модных ходулях «комоды»Вдруг круг завели в колесе.Как следствие чуши и вздора —Неистово вверглись в войну.Воскресли Содом и Гоморра,Покаранные в старину.
1918 — Х
Борису Верину
В свое «сиреневое царство»Меня зовешь ты в Петроград.Что это: едкое коварство?Или и вправду ты мне рад?Как жестко, сухо и жестокоЖить средь бесчисленных гробов,Средь диких выходцев с востокаИ «взбунтовавшихся рабов»!И как ты можешь, тонкий, стильный,Ты, принц от ног до головы,Жить в этой затхлости могильной,В болотах призрачной Невы?Скелетовидная ХолераИ пучеглазая ЧумаБеспутствуют, смеются серо,Ужасные, как смерть сама.И методически Царь ГолодРеспублику свергает в топь…А ты, который горд и молод,Пред ним — опомнись! — не холопь!Беги ко мне, страшись «татарства»!Мой край возник, как некий страж.Твое ж «сиреневое царство» —Болотный призрак и мираж.Не дай мне думать, рыцарь верный,Чей взлет всегда был сердцу люб,Что ты бесчувственный, безнервный,Что ты средь грубых сам огруб.
