телевизора. Они вяло говорили о том, кто что сейчас пишет, действительно ли грядёт полный упадок и исчезновение поэзии, обо всём таком прочем, наводящем на Артосова тяжкую тоску, потому что это был последний день и не было никакого повода, чтобы пойти к Тане. Часы уже показывали второй час ночи, через семь часов им уезжать отсюда…
— Был бы я в вашем возрасте, — засыпая, пробормотал старик Днестров, — я бы не лежал так тупо перед телевизором.
Произнеся эти роковые слова, он закрыл глаза и вскоре счастливо засопел, как может засопеть человек, переплывший в своей жизни океан спиртного, сегодня снова напившийся, протрезвевший, хорошо покушавший и опохмелившийся.
Артосов набрал полную грудь воздуха, встал, оделся и пошёл. Сердце его колотилось так, будто там застряла и не могла выбраться наружу огромная морская черепаха.
Таня открыла, посмотрела на него и сразу всё поняла.
— Я не могу больше спать с мужчинами! — выпалил Артосов на ходу подобранную фразу.
На утро, помогая собраться Днестрову, который всё-таки чувствовал себя плоховато, Артосов пронзительно вспоминал всё, что произошло этой ночью, и особенно — родимое пятно у Тани на животе, большое и причудливое. Вот почему она плавала и загорала в закрытом купальнике. Стеснялась. И ночью, когда он увидел это пятно, Таня вмиг смутилась:
— Не надо заплывать дальше! Давай оставим всё, как есть! Потом будем раскаиваться! Не надо, Валера, слышишь?!
Она вскочила, быстро оделась и дальше они не заплыли. Лежали порознь на одной кровати, боясь что-то сказать не то, и так уснули. За полчаса до того, как всем нужно было вставать, Валерий спустился в патио гостиницы, где находился бассейн, и стал победно плавать там.
Они победили страсть, одолели измену!
Из номера Тани балкончики выходили и на сторону океана, и на сторону патио, и Артосов предполагал, что она сейчас выйдет на балкон и будет любоваться тем, как красиво он плавает. Но она не вышла, и он малость обиделся на неё.
Того, к чему подспудно все эти дни его подталкивали и Цекавый, и Лещинский, и даже трясущийся Днестров, так до конца и не произошло. И, тем не менее — ведь он уже почти совсем раздел её… Артосова то и дело начинало подтачивать: «А всё-таки, это уже была измена. Эх, как было бы хорошо, если бы всё осталось так, как ещё вчера утром! Я влюблён, она влюблена, между нами ничего не было…»
Он понимал, что «дальше» всё будет уже в Москве и испытывал чувство гнетущего грешного счастья.
Этот день оказался особенно томительным. Таня села в микроавтобусе с Леонидовой и всю дорогу увлечённо с той беседовала. Артосов сидел с Хвориным, который был особенно мрачен и замкнут. Ехали почему-то излишне долго. Добравшись до Коломбо, сразу отправились в аэропорт.
И в самолёте они сидели порознь. Артосову досталось место у иллюминатора, а слева от него разместились по всему ряду Цекавый, Лещинский, Днестров, Хворин, Хитрова, Леонидова, и у противоположного иллюминатора — Таня. Они уже были словно на разных полюсах, и он понимал, что в аэропорту её будет встречать муж, и сейчас ей нужно отдалиться.
«А собственно говоря, если разобраться по большому счёту, разве случилось что-то такое особенное?.. Если брать по крупному, то, собственно говоря, ничего-то и не было!.. Подумаешь, стал раздевать! Подумаешь, увидел пятно! Разве то, что я увидел пятно, это уже факт измены? Чушь собачья!» — Валерий Иванович с тоскою пытался себя утешить. И при этом закрадывалась наиподлейшая мысль о том, как он возьмёт и спросит газового туза что-нибудь про родимое пятно его жены. Или скажет: «Ни в коем случае не требуйте от Тани, чтобы она убрала родимое пятно. Это может вызвать онкологию». Он думал об этом и потешался над собой: «Ну и сволочь же ты, Артосов! Какие пакости придумываешь! Но сам-то не способен на такую гнусность, и слава Богу, что не способен!»
В Исламабаде, так же, как и когда летели туда, самолёт садился на дозаправку, час пришлось гулять по кругу для транзитных пассажиров, где располагалось множество магазинчиков и кафе. Как и в прошлый раз наши столпились у книжной лавки, где в изобилии продавались книги с изображениями Бен Ладена на обложке, по видимому, посвящённые его жизни и творчеству. Лишь здесь, в Исламабаде, Артосов и Таня уединились, сели выпить по чашечке кофе, обменялись номерами мобильных телефонов.
— Мне первому позвонить или ты?
— Я первая позвоню.
Вот и всё об этой поездке.
Ну разве ещё то, что на пути из Исламабада в Москву случилось происшествие с литературоведом. Он зачем-то напился вискаря и ревел, как медведь, на весь салон самолёта:
— А я привык на обратном пути хорошо выпить. Меня жена будет встречать! Если я прилечу трезвый, она подумает, что что-то не так. Что меня плохо привечали. Эй! Поэт Артосов! Выпей со мной, собака! Видишь, Цекавый, он от меня морду воротит! Плебей! Вот ты, помнится, говорил, что твои предки, Цекавые, были казачьми атаманами. Значит, ты аристократ. Потому и сидишь рядом со мной. А я потомственный шляхтич. Мой отец, Болек Лещинский, был лучший офицер Армии Людовой! А этот Портосов, поэтишка, плебей! Детдомовец вшивый. А туда же, Есенина из себя корчит. Что, я не прав? Если кто желает, могу подраться. Вот Хворин, не брезгует со мной разделить чашу дружбы, а Артошка, видите ли, нос воротит! Да провались ты! Хворин, давай ещё выпьем.
Он пытался петь при полном отсутствии слуха и голоса. Получалось некое медвежье горловое пение, и даже терпеливый Днестров взмолился:
— Как говорят в таких случаях в Италии, заткните ему кто-нибудь рот грязным носком!
Прилетели в Москву. Артосов постарался не видеть Таниного мужа, резко отошёл подальше, когда Таня со всеми прощалась, и почесал к микроавтобусу, присланному Союзом писателей. Ехал из Шереметьева по холодному подмосковному шоссе, вдоль которого не росли пальмы и не разгуливали слоны, и думал: «Как же я теперь буду жить без неё!»
Дома Артосова встречали родные лица — жена, девчонки, Гришка. Ночью, лаская жену, он вдруг неожиданно всплакнул у неё на груди:
— Асенька! Родная! Роднее тебя у меня никого нет на всём белом свете! Мне никто не нужен, кроме тебя, никто!
Через несколько дней Ася сказала ему:
— И всё-таки, ты с Цейлона какой-то не такой вернулся.
У него на миг аж омертвели кончики пальцев. С трудом взял себя в руки.
— Какой такой не такой?
— Не знаю, от тебя даже пахнуть стало по-другому. Мне иногда кажется, что это вообще не ты.
— Вот те раз! Робот что ли?
— Не робот. Но и не ты.
— Что за глупости!
— Может, и глупости…
Не зная, куда себя девать, Артосов отправился в ближайший храм и впервые в жизни по-настоящему исповедовался. При этом не стал копаться в тонкостях, изменил или не изменил, а прямо так и сказал:
— Супружеская неверность.
— Жена знает? — спросил добрый священник, очень опечалившись.
— Ещё нет.
— И не говори ей. Достаточно того, что пред Богом раскаялся. Больше не поддавайся искушению.
— Не уверен…
— Я помолюсь за тебя.
Но раб Божий Валерий всё равно маялся. Ася видела это и снова не выдержала:
— Что с тобой, Валера? Вздыхаешь постоянно, сердитый без причины, совсем не такой, как был
