— Простите, Иван Романыч, но мы с вами никакого договора не заключали.
— Можем заключить, о чём речь!
— Я не хочу больше. Мне надоело.
— Завтра нас ждут в Твери.
— Это будет в последний раз.
По дороге в Тверь Иван Романович уговаривал Артосова не отказываться от дальнейших выступлений:
— Пойми, чудак-человек, о тебе уже идёт слава, скоро твои стихи будут нарасхват. Я вчера договорился с «Вагриусом». Они готовы переиздать все твои сборники и в подарочном варианте, и как букет-поки.
— Покет-буки.
— Без разницы. Ты что, не хочешь?
— Хочу.
— Ну вот. Только там одно условие…
— Какое?
— Надо, чтобы имя стояло: «Валерий Есенин».
— Никогда в жизни!
— Да сейчас это расхожая фишка. Посмотри кругом. Суворов, Дашкова, Пугачёва, за всеми этими громкими псевдонимами стоят невыразительные, жалкие фамильишки.
— Моя фамилия не жалкая! Артосов — это звучит!
— Если честно, звучит по-мушкетёрски. Атос-Портосов-Арамисов.
— Артос это священный хлеб.
— А кто об этом знает? Я кому ни скажу, все: «А чего у него псевдоним какой-то оперетточный?»
— Остановите машину, я дальше не поеду.
— Валера! Пойми, на тебя уже работает целая индустрия. Не скрою, я в этом тоже денежно заинтересован. Да ты и не подумал бы, что я просто так с тобой вожусь, из любви к искусству.
— Небось, раз в пять получаете больше, чем я за каждое моё выступление.
— Примерно. Но я занимаюсь организацией, трачу больше сил, чем ты, когда дебоширишь. Поверь, я иной раз с удовольствием поменялся бы с тобой. Поорал бы пьяный, тарелками бы хрясь-хрясь об пол. В рыло. Ты же получаешь и деньги, и удовольствие, а я только деньги. Так почему не имею права получать их больше, чем ты?
— Так и кровососы-издатели рассуждают.
— И правильно. Вот вы, поэты, прозаики, художники разные. Вы создаёте свои произведения. Разве при этом вы не получаете главное наслаждение? Ответь!
— Допустим.
— Вы уже получили награду от Бога — свой талант, приносящий вам несказанное счастье и ощущение того, что вы парите над миром.
— И это даёт всем вам право нас обирать?
— У нас нет других талантов, чем талант использовать в своих целях ваши таланты. Мы такого наслаждения от своего искусства не получаем. А вам при этом даём жить.
— Ван Гогу, например… Тому же Есенину.
— А чем была плоха жизнь у твоего Есенина?
— Тем, что трагически оборвалась в тридцать лет. Что его зверски убили. Слышите вы, зверски!
— Факт убийства до сих пор не доказан.
— Доказан, ещё как доказан!
— А нечего было лезть в политику.
— Короче, Валерием Есениным я быть не собираюсь и точка!
— Мы ещё вернёмся к этому разговору.
Из Твери, где Артосов выкаблучивался перед местными владельцами каких-то подземных сооружений, он привёз полтысячи евро. Романыч подкупал его. Но он твёрдо решил, что лучше издохнет под забором, чем продолжит это дело.
Увы, красивая подзаборная смерть не состоялась. После Твери последовали Муром, два есенинских выступления в Москве, Коломна, снова Москва, Тула, Орёл, Брянск… Однажды в пьяном угаре Артосов звонил Татьяне, но разговаривал не с ней, а с её мужем.
— Оставьте нас в покое, не то мне придётся принимать меры против вас, — злобно, но вежливо говорил газовый туз.
— Ты и так в покое, — хамски отвечал Валерий Иванович. — Потому что покойник. Изящно накаченный ботоксом покойник!
— Какие у вас отношения с Татьяной? — снова вежливо спрашивал Проломов.
— Не волнуйся, лось, лично я тебе рогов не добавил, — продолжал хамить Артосов. — Но всё равно! В нынешнем сезоне капиталистам рекомендуем особо ветвистые рога! Ха-ха-ха!
Он почему-то полагал, что после этого лавочку непременно прикроют, но гастроли продолжались, и он есенил в Москве и Питере, в городах Подмосковья и Поволжья, на Урале и в Западной Сибири…
Хуже всего, что Артосов стал есенить в собственном доме. Это даже засняли на новенькую видеокамеру Ириша и Ариша. Вот, взгляните, как он бьёт посуду, кулаком вышибает окно в кухне, кричит:
— Вы меня режете по живому! Разве это жизнь?!
А за кадром голос жены:
— Снимайте, девочки, всё снимайте, каков ваш папаша скот!
Потом бывало стояние на коленях, огромные букеты цветов, вымаливание прощения перед иконами… Всё бывало…
А оборвалось внезапно и постыдно, когда опостылевший работодатель холодно и сухо сообщил ему по телефону:
— Извини, кончился на тебя спрос. Да и истрепался ты изрядно…
И Валерий Иванович, вместо того, чтобы гордо сказать: «Да и провались ты, Минский, сволочь такая!», сглотнул сухую слюну и промямлил:
— Я могу подлечиться… Процедуры…
— Да нет, — в ответ мерзко рассмеялся Иван Романович, — я же говорю, дело даже не в этом. Твой Есенин больше не катит.
— А что катит?
— Другое. Но ты под него не подходишь.
— Бутербродский катит?
— Всего хорошего!
— Погодите… Как это «всего хорошего»! Я требую отступного!
— Ну ты наглец, Валерик!
— Постойте… Я имел в виду…
— Что?
— Если какая другая работёнка…
— Позвоню, сообщу.
Вот как всё кончилось с Минским. Артосов долго рассматривал себя в зеркало, потом несколько дней ходил в косметологический кабинет и слегка подправил изрядно испитое лицо, хотя и понимал, что поганый Романыч больше никогда не позвонит.
Оказалось, что и заработанных денег, которые ещё недавно мерещились ему баснословными, и он ещё в пьяном кураже, бывало, кричал домашним: «Я для вас вагонами баксы отгружаю!» — этих вагонов-то и нету. Покупали то, сё, жене и дочерям гардероб обновили, приобрели мобильные телефоны, компьютеры, телевизоры, всякую хренатень…
— Давайте, хотя бы, ремонт сварганим, — предложил Валерий Иванович, всё ещё переживая облом с
