Но больше всего я благодарен ему за то, что он помог мне, заставляя читать снова и снова статью из газеты «Иль пополо д’Италиа», готовя меня к проверке голоса и произношения перед микрофоном и не скрывая того, что желает мне успеха. Наверное, он почувствовал мое отчаянное желание избавиться от тоскливых гарнизонных будней. Не знаю, хорошо ли я читал текст, но меня приняли сразу, и когда я вышел из студии, то почувствовал себя баловнем судьбы. Через два дня меня перевели в Иерусалим, возвели в звание сержанта и разрешили ходить в гражданской одежде, пиджаке и галстуке. Кроме того, мне отвалили десять фунтов стерлингов в счет жалованья диктора радио и предоставили двое суток отпуска на поиски жилья. Но всему этому еще предстояло произойти, а пока что я ожидал вызова для дачи свидетельских показаний в военном трибунале. Сидя на веранде, я сосредоточился на предстоящих ответах судьям: они спросят, узнаю ли я этот висячий замок. Замок, кусок металла, от которого зависит свобода ненавистного мне товарища по оружию и мои честь и достоинство, которые я вот-вот должен был потерять. Не то чтобы мне никогда не случалось врать, но солгать под присягой на Библии — это совсем не то, что слямзить со стола кусок шоколадного торта, а потом отнекиваться. И именно это мне предстояло сделать из-за висячего замка, запиравшего ворота склада номер шесть в Вади-Сарар. Вади-Сарар был большим складом амуниции. До него добирались на поезде, который шел из Тель-Авива в Иерусалим по длинной петляющей ветке еще турецкой постройки. Нашу часть послали туда осенью 1941 года заменить сенегальских солдат де Голля. Сторожевые посты, разбросанные по обширной территории вдоль больших бараков, заполненных военным оборудованием, состояли из одной палатки и восьми рядовых под командой капрала или ефрейтора. Входить в бараки разрешалось только британцам. Днем и ночью мы, «колониалы», должны были останавливать любого, кто приближался к месту, окриком: «Стой, кто идет?» и направлять на него винтовку с примкнутым штыком. Если неизвестная личность останавливалась и отвечала: «Друг», то полагалось крикнуть: «Приблизься для опознания». Если друг окажется врагом, то следовало «сделать зверскую рожу» и испугать его штыком, поскольку держать ружье заряженным нам не дозволялось. Если враг будет достаточно учтив и даст нам время расстегнуть подсумок, вытащить обойму и зарядить ружье, тогда надо ловить свой шанс на спасение, поскольку первый выстрел полагалось делать в воздух. Только по второму заходу разрешалось, согласно правилам, «стрелять на поражение». Все это представляло собой в высшей степени нереальную ситуацию, так как врагов вокруг не было видно на расстоянии тысяч миль. Единственным важным делом в этой военной игре была процедура передачи инвентаря от одного командира часовых другому каждые восемь дней.
Во время смены капрала Аттиа из склада номер шесть не только пропали тысячи патронов, но и висячий замок, которым запирался склад, был сменен на другой. Аттиа сказал британцам, обнаружившим кражу, что замок, висевший на двери, когда он принял дежурство, — тот же замок, что висел в момент обнаружения кражи. Расследование же, проведенное с помощью собак-ищеек, напротив, склоняло думать, что кража произошла в то время, когда Аттиа сторожил склад. Аттиа стоял на своем. Поскольку со склада ничего не пропало во время моего дежурства, меня никто не мог обвинить. Если я засвидетельствую, что этот замок отличается от того, который висел две недели назад, подозрения против Аттиа будут гораздо серьезнее. И поскольку я прекрасно помнил, как выглядел тот замок, мое показание может оказаться решающим.
Со дня ареста капрала Аттиа моя душа не знала ни сна, ни покоя. Еврейский ишув в Эрец-Исраэле во время британского мандата был общиной типа государства в государстве, члены которой объединены вокруг своих независимых институций, автономных систем образования и подпольных военных организаций, — сообщество, спаянное патриотизмом и укрепленное заговором молчания политизированной общины, приобретшей горький опыт вековой дискриминации и преследования, наученной никому не доверять и хранить секреты. Эти свойства в еще большей степени проявились в наших добровольческих частях британской армии, где истинной моральной властью обладали еврейские сержанты и капралы. В 1941 году в этих частях еврейские офицеры встречались очень редко. Тех, что закончили первые скоротечные офицерские курсы, посылали служить во вспомогательные части, такие, как инженерные и транспортные войска, части снабжения и т. п., поскольку англичане нуждались в них больше, чем в наших пехотных подразделениях. Те немногие офицеры — «аборигены», служившие в Палестинском полку, — принадлежали к местным «хорошим семьям», еврейским и арабским, таким, как Бен-Гурион и Маргулис, Нашашиби и Даджани. Их, новоиспеченных младших лейтенантов, ожидало политическое и общественное будущее, поэтому никто не хотел уже на первом этапе подъема по лестнице военной иерархии подвергать их опасности, впутывая в политику. Впоследствии изменившиеся военные нужды заставили подбирать более подходящих с профессиональной точки зрения людей, но для тех первых офицеров из Эрец-Исраэля, которых в соответствии с политическим планом англичан направили в нестроевые части, выбор зависел в основном от их общественного статуса. В сравнении с ними младшие командиры, то есть капралы и сержанты (но иногда даже и рядовые), были людьми, которые попали в армию добровольцами, пользуясь поддержкой сионистских политических партий, а иногда и будучи напрямую направленными этими партиями через посредничество их подпольных военных организаций. Некоторым из этих людей, может быть, недоставало культуры, но они отличались стойким идеологическим сознанием, а главное — тесными и прямыми связями с центрами влияния в ишуве. В их руках находилась, пусть даже полуофициально, политическая власть в наших частях. В особенности это касалось представителей отделившегося подполья, то есть Эцеля и Лехи, которые поддерживали со своими людьми в британской армии постоянную связь, основанную на железной дисциплине. Эта неофициальная, но весьма реальная власть не проявлялась, в отличие от британской власти, в регламентации повседневной жизни. Еврейские младшие командиры, исполняя свои обязанности под началом британских офицеров, вели себя по отношению к нам, простым солдатам, так, как ведут себя капралы и сержанты во всех армиях мира. Мы все знали, что в вопросах «национальной важности» их авторитет несравненно выше того, что дает их воинское звание. Чтобы поддерживать дисциплину и выполнять поставленные задачи, они, как правило, действовали заодно со старшими сержантами и офицерами взвода. Естественно, и у них были общие интересы, прежде всего желание стать офицерами, поэтому их поведение по отношению к подчиненным не выходило за рамки общепринятого в армии. Но они, члены этого закрытого общества добровольцев, которые ставили свою политическую миссию куда выше военной самим фактом своего морального авторитета, располагали властью, похожей на ту, что я встречал потом в советских посольствах, где культурный атташе мог быть важнее главы представительства. Еврейские части британской армии были микрокосмом того будущего государства (как скажут впоследствии, единственного в истории удавшегося меньшевистского государства), которому хватило шести лет, чтобы выдворить англичан из страны, основать Государство Израиль и победить в целом ряде войн.
Когда капрал Аттиа был обвинен в исчезновении патронов со склада номер шесть, я немедленно получил, причем в категорической форме, инструкции от Хаганы, переданные мне еврейским сержантом, который был потрясен тем, что я, вместо того чтобы безоговорочно подчиниться, поднял вопрос о «моральной проблеме» лжи. Как только стало известно, что я еще не решил, что ответить, вокруг меня возникла пустота. Это еще не превратилось в остракизм, но вдруг все мои попытки наладить какой-либо контакт с другими солдатами стали тщетными. Человеческое окружение, можно сказать, исчезло. Никакой враждебности, никаких провокаций, только тишина и напряженное ожидание. Я оказался белой вороной в сионистском обществе Эрец-Исраэля, я был далек от еврейской культуры и полон надежд, возлагаемых на сионистские идеологии, не говоря уже о том, что я ощущал невозможность разделить с окружающими свое привезенное из Италии романтическое видение национального возрождения, но меня привела в ужас сама мысль о возможности оказаться до конца войны в полной изоляции в том обществе, которое само было отвергнуто всем миром. Как в страшном сне, я уже видел себя командующим на построении солдатами, которые отказываются подчиниться моему приказу, и это изводило меня не меньше приказа совершить насилие над своей совестью. У себя в части мне не с кем было посоветоваться. Я знал, что мне скажут: надуть англичан, которые изменили всем своим обещаниям и издали Белую книгу, ограничивающую продажу земли евреям и закрывающую въезд евреев в Эрец-Исраэль, — благое дело и святой долг. Древнее талмудическое изречение гласит: «Ограбивший грабителя — прощен», и против этого у меня не было никаких возражений. Что меня останавливало, так это ощущение того, что лгать, поклявшись на Библии именем Бога, означает нанести жестокий удар по самому святому, самому сокровенному в душе. Два типа морали — национальная и религиозная — сшиблись в одиночестве тревоги и отчаяния, не в силах преодолеть друг друга. Когда же мне наконец пришла повестка свидетельствовать на военном трибунале и
