и шашлыки. Их грабежу приходил конец. Кусок заплесневелого хлеба да горькая, как полынь, соленая вода — вот все, чем могли они кормиться теперь: в деревнях были партизаны, а в городах стояли крепкие караулы.
В эту степь бежало их больше тысячи, а теперь осталось пять сотен.
Тайно, по ночам, джигиты, потеряв веру в своих главарей, уходили поодиночке в сторону деревень и сдавались на милость народа. Некоторые же пробирались в города и, затаившись там, принимались за мелкое воровство и грабеж, но это занятие оказывалось кратковременным и кончалось печально.
Они возненавидели и эту степь, давшую им последнее пристанище, жестокую, бесплодную, безводную степь.
Они пробовали веселиться, но шутки их всегда сводились к одному — к смерти.
Среди них был весельчак, развлекавшийся тем, что в дни, когда стоял на карауле, вдруг поворачивал коня к лагерю и, мчась, кричал:
—
Вставайте! По коням! Красноармейцы идут!
Услышав его крик, басмачи вскакивали впопыхах, кто в одном сапоге, кто вовсе босиком, кто — подтягивая на бегу штаны, кидались к лошадям и, остервенело хлеща измученных лошадей, мчались в глубь пустыни.
А насмешник, скача следом за ними, издевался над нелепым видом этого воинства, объятого страхом.
Проскакав полторы-две версты, останавливались, — измученные лошади уже не могли бежать. Главари сползали с седел и вели лошадей в поводу до нового привала.
А насмешник докладывал:
—
Господа главари! Видимо, мне почудилось, вокруг никого нет. Возвращайтесь спокойно в ваш высочайший лагерь.
Бозор-амин, измученный этой «игрой в смерть», этим томительным ожиданием смертельного конца, сказал однажды Хаиту-амину:
—
Я больше не двинусь с места, даже если собственными глазами увижу красноармейцев или партизан. Лучше лечь от красноармейской пули, чем вскочить от крика: «Вставайте!»
—
Я тоже. Вчера я разжег костер, разделся и принялся жечь вшей…
И от этого слова у всех зачесалось под одеждой, и каждый, запустив руки под платье, принялся сосредоточенно скрести кожу.
—
А в это время крик: «Вставайте!» Я вскочил в это деревянное седло без штанов, без халата, проскакал две версты без отдыха, а сегодня не могу сесть от боли, — кряхтел Хаит-амин.
Урман-Палван утешал их:
—
Все эти жертвы во имя его высочества. Абдулла-хозяйчик, вернувшись из Афганистана, рассказывал: в Гиждуване, когда его высочество ночевал в доме у Абдуллы, вдруг узнали, что красноармейцы уже входят в город. Тогда эмир вскочил на коня и самоотверженно скакал до горы Карнаб. Абдулла-хозяйчик сам видел, во что превратился августейший зад после этого переезда. Это было страшное зрелище! Это событие должно поселить в наших сердцах твердость, ибо доказывает, что не только мы, но и августейший терпит лишения в равной мере.
—
Если нам крикнут: «Вставайте!», надо встать и сражаться, — сказал Исмаил-мирахур.
—
Ваши слова похожи на похвальбу англичан, — ответил Нор-Мурад-Палван.
—
Это на какую? — спросил один из джигитов.
—
В начале басмачества англичане много нам всего наобещали. Вначале они действительно немало нам помогли. Но когда народная власть окрепла, а победы наши померкли, англичане отошли в сторонку, почесывая затылок…
—
Какое же это имеет отношение ко мне? — рассердился Исмаил-мирахур.
—
Очень большое. Вы вот убеждаете нас воевать, а как дойдет до дела, как увидите, что мы терпим поражение, так раньше всех сбежите, — окрысился Нор-Мурад-Палван.
—
Мы похожи на голодного волка: ради куска мяса он лезет в западню, а попав, крутится, чтобы выбраться, но еще больше запутывается.
Молодой джигит, слушавший этот разговор, хлестнул с размаху по песку плетью и твердо сказал:
—
У нас есть один путь спастись — это выехать из песков и сдаться. Советская власть может простить нас.
—
Сдаться? — вскричал Бозор-амин. — Сдаться и забыть все блага и радости эмирского времени?! Забыть дни, когда ты повелевал людьми?! И не ждать больше эмира, и не расчищать ему путь. А не ждать его — значит отказаться от надежды жить прежней жизнью. Явиться к прежним своим работникам, которые вчера выплакивали у меня кусок хлеба, поклониться им и выплакивать у них уже не кусок хлеба, а жизнь? Да ни за что! Сдаться? Такое слово сказать здесь мог изменник или тот, кого подослала Советская власть.
—
Изменник! — закричали главари, вскакивая с мест. Молодого джигита схватили и поволокли к ближнему холму.
Остальные смотрели на расправу.
Некоторые из джигитов отвернулись.
Раздался выстрел. Среди темной ночи блеснула искра и тут же погасла… Вокруг распространился горьковато-острый неприятный запах.
Главари вернулись на свои места.
Вдалеке темный комок корчился в судорогах, разбрызгивая вокруг себя кровь.
Рассвет… В степи тихо… Мелкие насекомые, надоедливо жужжавшие всю ночь среди высохшей травы, сейчас замолчали. Лошади, жалобно ржавшие ночью от голода, теперь потеряли всякую надежду на получение еды, неподвижно лежали, вытянувшись, словно дохлые.
Басмачи, истерзанные укусами вшей, чесоткой и зудом, теперь крепко уснули.
На земле и везде кругом было абсолютно тихо. Ни один звук не нарушал тишины, нигде не было видно движения ни одной живой души.
Перед шалашом Бозора-амина стоял с кувшином в руке мальчик лет шестнадцати, поджидая вышедшего Бозора-амина.
Бозор-амин вернулся. Мальчик полил ему на руки воду и хотел было передать кувшин.
Бозор-амин одной рукой взялся за ручку кувшина, а другой крепко схватил руку мальчика.
—
Иди сюда.
Вы читаете Рабы
