песок. Он вырыл глубокую яму под бугорком и вытащил из-под земли большои белый комок, облепленный песком.
Отбросив лопату, юноша вынул из ножен свой нож и нарезал,| словно дыню, белые ломти.
Другой юноша роздал лошадям эти ломти. Каждый конь, проглотив этот ломоть, сразу успокаивался, точно напился воды и отдохнул. Каждый встряхивал гривой, отфыркивался, был готов снова пуститься в путь.
Это было сало, бараний курдюк. Опытные разбойники, направляясь в Герат, через каждые три-четыре часа пути закапывали! глубоко, аршина на два вглубь, это сало. Долго скакавших, разгоряченных лошадей поить было опасно. А ломоть сала утолял и | жажду и голод коней.
И кони, много раз ходившие в долгие походы по безводным пескам, хорошо запоминали место, где зарыт белый жир, спасающий их от мук и гибели.
Утолив жажду коней, туркмены снова погнали их вскачь. Много раз останавливались они так: ночью, на рассвете, среди раскаленного полдня, вечером. Снова ночью. Снова днем…
Наконец достигли жилья, где можно было дать коням остыть, напоить их, накормить травой.
4
Все так же наметало ветром песок к стенам.
Между песчаными холмами, сорвавшись с корня, катились прозрачные шары перекати-поля.
Во дворе Клыча-халифы женщины ткали ковры и тихо, почти одними губами, разговаривали.
В тот день челнок слишком часто падал из рук биби[22] Чаргуль, нитка пылилась на земле, к ней приставали соринки.
—
Что с тобой, Чаргуль? — спросила другая ткачиха, глядя на нее.
—
Ты же знаешь, что я разводка и что у меня нет детей.[23] Что это мне сулит?
—
А что?
—
Сегодня он прогнал Джахангуль. И прогнал Тутыгуль. Завтра он может прогнать и меня. Я думаю об этом. Кто может поручиться, что завтра это не произойдет со мной. Беда может упасть и на мою голову.
—
Ты искусная ковровщица. Ты трудолюбивая. Халифа тебя не тронет.
—
Какая ему польза от моего мастерства: шерсти-то нет по всей Марыйской степи!
Помолчав, биби Чаргуль вздохнула:
—
Если бы в хозяйстве было изобилие, я бы не боялась, заработала бы хлеб. Но сейчас чем я заработаю? Мне и этой просяной лепешки не оправдать, которую он дает. Я боюсь потерять просяную лепешку. Думаю об этом. Вот и дрожат руки. Тогда голодная смерть.
—
За сколько он тебя купил? — спросила ткачиха, желая перевести разговор на другое.
—
За пять тысяч тенег и одного верблюда, — ответила биби
Чаргуль.
—
Видишь, как дорого он за тебя заплатил.
Биби Чаргуль уловила в словах женщины попытку оправдать халифу на тот случай, если он прогонит бесполезную биби Чаргуль. Прогоняя ее, он тоже пострадает: деньги и верблюд окажутся отданными попусту. А может быть, она хотела сказать, что халифа пожалеет денег, заплаченных за нее…
—
Мне от этой цены нет пользы, халифе — нет убытка. Деньги за меня получил мой дядя. Их у него давно нет. Когда меня продали, мне было пятнадцать лет. А теперь мне тридцать пять. Не жалея глаз, я ткала ковры халифе двадцать лет, и он получал от меня дохода по тысяче тенег в год. Не меньше. Я думаю, что гораздо больше. Но будем считать так. Значит, я за свою жизнь заработала ему двадцать тысяч тенег. А дядя давно прожил те деньги, которые должны были бы обеспечить меня в случае развода. Их уже двадцать лет как нет.
Видно было, что давно все это ею обдумано, все подсчитано, все взвешено. Но, опустив глаза, она скрывала это от всех. И только теперь, когда беда вот-вот может случиться, она раскрыла свой затаенный страх.
Вытирая кончиком рукава лицо, она посмотрела сквозь слезы на свою подругу Чаманбак.
—
Двадцать лет работаю. Только пять лет из них я была женой халифы. Когда мне исполнилось двадцать лет, халифа купил еще несколько девушек, а мне дал развод, и я стала разводкой в его доме. Ты счастливее — у тебя от него два сына, Хасан и Хусейн. Тебя не прогонят. А ведь и я за те пять лет дважды рожала.
Оба они умерли, в один день оба от оспы. Нет! — зарыдала Чаргуль. — Он меня прогонит.
Чаманбак сидела в раздумье. Что она могла ей сказать, чем утешить? Доводы бездетной разводки прозвучали неопровержимо.
Из отдаленного шатра вышла старуха бабка Кумри в своей огромной чалме.
—
Чаманбак! — крикнула она. — Эй, Чаманбак! Иди сюда!
—
Иду! — откликнулась собеседница Чаргуль и, поспешно вскочив, побежала на зов.
На лице бабки Кумри было раздумье. Она стояла, приложи», руки ко лбу и глядя в землю. Она, казалось, даже не заметила, каш подошла Чаманбак.
Тогда Чаманбак спросила:
—
Кумри-биби! Вы меня звали? Что вы хотели сказать? Все благополучно?
—
Халифе ничто не грозит. Все благополучно. Но я думаю о моих сыновьях. Им пора было вернуться на прошлой неделе. А их нет! Почему? Что с ними? Задержались, прислали бы весточку. Может, попали в руки персиян? Может, попали в плен, погибли? Но кто-нибудь уцелел бы, пришел бы сказать. Все не могли погибнуть!
Чаманбак пытливо посмотрела на старуху:
—
А меня-то вы зачем звали?
—
Да, чуть не забыла. Как у тебя работа? Старик еще вчера сердился: ковры медленно вы ткете. Сказал: «Съедят остатки зерна, а ковров не кончат. Не давай больше одной лепешки на каждую. А Чаргуль, как только кончит свой ковер, прогоним». Он так и сказал.
Подумав еще, Кумри добавила:
Вы читаете Рабы
