Рабы

Помолчав, Некадам вдруг сказал:

— Наступило время погасить это горе.

— Какое это время?

— Нынешний год — год нашего освобождения. Двенадцать лет назад, в ту пору, когда поспевал виноград, наш хозяин ходил к судье и дал расписку, что через двенадцать лет он освободит всех рабов и рабынь. В этом году, когда начнет поспевать виноград, мы станем свободными. Тогда будет хорошо обзавестись семьей.

От караагачского хозяина к нам приходили двое рабов — Атаджан и Шадман. Они спрашивали: «Мы уже освобождены, а когда вас освободят?» Мы не знали, что им ответить и почему их освободили раньше нас: ведь приказ царя эмиру был отдан для всех рабов?

— Один для всех. Но наш злодей схитрил и оттянул время. Он дал свою расписку на полгода позже всех. Поэтому мы на полгода позже получим свободу.

— Хорошо. Через шесть месяцев виноград созреет. Но у нас не вырастет за это время ни дом, ни

сад, ни поле, ни коза, ни овца. У нас ничего нет. Что мы будем есть через шесть месяцев? По-прежнему жить в хлеву на хозяйском дворе, опять работать на него. У собаки своя конура, а у нас и конуры-то нет… Ох, опять все останется, как было…

Она утерла рукавом глаза и огляделась:

— Ой! Я ведь Хайбара ищу! Надо его погладить да накормить, а потом отвести его к хозяину. Помирить Хайбара с Абдухакимом.

— Разве собака мирится с собакой? — засмеялся Некадам. — Он лежит вон за теми овцами. Покличь его, да придет ли?

Гульсум встала и увидела собаку, лежавшую на песке, положив между вывернутыми лапами голову, огромную, как у казахской овцы.

— Эй, Хайбар, на! На, Хайбар!

Собака нехотя подняла голову и посмотрела на Гульсум, но не встала и опять опустила голову.

Гульсум позвала еще несколько раз. Но собака даже не подняла головы.

— Это честное животное обиделось не только на самого хозяина, но и на тех, кто к нему ходит, — сказал Некадам и негромко крикнул:

— Хайбар!

Вильнув хвостом, собака встала с места, потянулась, пришла к Некадаму, вытянула перед собой передние лапы, положила на них морду и, виляя хвостом, посмотрела в глаза Некадаму.

Гульсум, взяв из чаши хлеб и мясо, показала собаке и позвала ее.

Взглянув краем глаз на Гульсум, собака опять принялась смотреть в глаза Некадама, повиливая хвостом.

— Она на вас сильно обижена.

Некадам сам взял чашу у Гульсум и поставил ее перед собакой.

Понюхав чашу, собака снова посмотрела на Некадама и завиляла хвостом, но ни к чему не притронулась.

Некадам притянул к себе чашу, взял оттуда кусок хлеба и мяса и положил себе в рот. Съев, он опять подвинул чашу собаке.

— Возьми, мой Хайбар, ешь. Поедим вместе, — сказал он. Собака встала, подошла и принялась есть.

— По сравнению с хозяйским сыном она — человек, а не он. Мне он не прислал ни куска хлеба, а собаке послал жареного ягненка. И она, голодная, не взяла, пока не покормила меня своей пищей.

— Гульсум, эй, Гульсум! Провалилась ты, что ль? Услышав голос хозяина, Гульсум опорожнила перед собакой

чашу и побежала к черной юрте.

— Сейчас! Иду!

Некадаму вдруг опять стало тяжело и тоскливо.

Он поднял дудку с песка, отер ее и снова заиграл свою песню.

20

Песчаные холмы, как горная гряда, со всех сторон окружали степь.

Ночь была тихой.

Звезды, сверкая, озаряли призрачным, трепещущим светом ночной мрак.

Ясное небо сияло. Звезды казались огоньками какого-то необъятного города, повисшего в небесах.

Дул весенний ветер, принося в пески запах молодых побегов и садов, зацветающих где-то далеко отсюда.

Стада спокойно лежали в загонах.

Хозяева спали в своих юртах.

Рабы и батраки лежали на песке, который после дневного труда казался им мягкой постелью. Степь молчала. Все вокруг было спокойно.

Только песня, не затихая, переливалась в отдалении: