А я-то ведь не из Карши.
— Я знаю, что говорю. Не веришь, спроси у него сама. В это время из юрты позвали:
— Гульсум! Эй, Гульсум! Голос прервал их разговор.
— Иду! — откликнулась она, кидаясь к черной юрте. Старший сын Абдуррахима-бая, Абдухаким, сидел в юрте и ел
ягненка, зажаренного целиком.
— Где Хайбар? — спросил он у Гульсум.
— Ой, я не знаю! Абдухаким рассердился:
— Ты никогда не знаешь. А я знаю. Он обиделся на вас и ушел. Вы жадные, вы его обидели.
— Мы его не били, не ругали, чем могли мы его обидеть?
— Придержи язык, тварь. Когда тебе говорят, слушай. Когда я поел, я отдал тебе недоглоданные кости и сказал: «Отдай Хай-бару». А вы, ненасытные, сами их обглодали. Вот он рассердился и ушел.
Абдухаким замолчал.
Гульсум, думая, что хозяин звал ее, чтобы поругать, и уже выполнил свое намерение, хотела идти.
— Постой! — крикнул он. — Отнеси это Хайбару! — И он кинул кусок хлеба и кусок мяса в чашу с не доглоданными костями.
Гульсум взяла чашу и, выйдя из шатра, посмотрела кругом. Собаки нигде не было видно.
— Хайбар, на! Хайбар! — крикнула она.
Но Хайбара не было ни видно, ни слышно. Она услышала из юрты недовольный голос Абдухакима:
— Он рассердился. Он не придет на твой крик. Ступай осмотри холмы. Отыщи его, поставь перед ним мясо и хлеб, сперва погладь его по морде. А когда съест мясо, брось ему кости.
Гульсум тихо, чтобы не услышали в юрте, сказала Ачилу:
— О собаке больше заботы, чем о нас.
И, неся чашу, она пошла к песчаным холмам. С одного из холмов все еще звучала песня.
Сладостным ветром повеял рассвет, —
Не из Карши ли от друга привет?
Когда прерывалась песня, нежно и грустно ее повторяла дудочка, словно где-то далеко-далеко откликался женский голос, повторяя слова песни.
Печаль сжала сердце Гульсум.
И она не стала искать Хайбара, ноги сами пошли на зов этой песни.
Овцы паслись между холмами.
Ягнята, уже обросшие длинной шерстью, прыгали и резвились возле своих матерей, радуясь жизни, продленной лишь затем, чтобы матери их, оставленные на племя, доились.
На склоне холма с деревянной дудкой в руке сидел Некадам и пел:
Стадо гоняю я с луга на луг, —
Не повстречаю ль тебя я, мой друг?
Перестав петь, он играл на дудке, играл и, сузив глаза, задумчиво смотрел на шалости ягнят, словно они перед ним плясали под его напев.
Гульсум подошла к нему, поставила на песок свою чашу и села. Послушав, пока он доиграл, она сказала:
— Некадам, сам-то ты так же грустишь от этой песни, как и мы?
— А разве ты слушаешь мою песню? — улыбнулся ей Некадам. И, отерев кончик дудки, отложил ее в сторону.
— А ты спроси у Ачила, как я слушаю и как она трогает мне сердце.
— Ты ему говорила об этом?
— Нет, не говорила. Только спросила, почему ты поешь:
Сладостным ветром повеял рассвет, —
Не из Карши ли от друга привет?
— А что он тебе ответил?
— А он в ответ спел:
У него есть какое-то горе.
Побледнел, как в огне он горит.
Бледнота его мне говорит: У него есть какое-то горе…
Каждый вздох его мне говорит:
У него есть какое-то горе…
— А ты не спросила его: «Какое же у него может быть горе?»
— Спросила.
— А он что?
— Он только пошутил, как вы сами иногда шутите.
И, говоря это, Гульсум от смущения вспыхнула и словно расцвела.
Радостно глядя на расцветшее лицо, Некадам сказал, улыбаясь:
— Нет, это не шутка, Гульсум. Это правда.
И, может быть, чтобы не смущать ее или чтобы скрыть свое волнение, запел:
Вы читаете Рабы
