Рабы

плеткой.

— Вставай, говорю! Ну!

— Ой, горе мое!

Вставая, она подняла выпавшие из рук свои изделия. Но всадник вырвал их у нее и засунул в свой мешок. Ударив ее еще раз плеткой по голове, приказал:

— Иди вперед!

— Неужели и это мусульмане? — спросила она, проходя вперед.

Не зная, в какую сторону идти, она остановилась. Снова хлестнув ее, он указал плеткой:

— Иди туда!

Она покорно пошла по дороге, ведущей к казию Хаджи- Арифа.

10

Зимние бураны прошли. Настали ласковые весенние дни.

Но в Шафриканской степи, открытой северным оренбургским ветрам, все еще было холодно.

Толстый слой снега, наметенный ветрами за зиму, понемногу растаял. Но по утрам на весенних лужицах похрустывали голубые стекляшки льда.

Пользуясь ясными, прозрачно-белыми днями, шафриканские сборщики топлива разбрелись по всей степи.

Подобно птицам, вылетевшим из гнезда после ливня в поисках корма, сборщики топлива разрывали землю и, как муравьи, стаскивали в одно место каждый засохший стебель.

Вставши с полуночи, к рассвету крестьяне успевали дойти до мест, где росли колючка и полынь, иссохшие за зиму. К вечеру вязанки были связаны. На закате народ собрался обратно к своим домам. Некоторые приводили сюда своих тощих, изголодавшихся ослов, но у большинства, кроме веревки и небольшого серпа, с собой ничего не было.

Среди крестьян, собиравших топливо, был нездешний человек. Он положил себе на спину какую-то вещь, завязанную в узелок, а сверху уложил вязанку. Он заметил, что хворост, положенный поверх этой закатанной в халат вещи, не так давит на спину, и улыбнулся:

— Так. Теперь я понимаю, почему грузчики на станциях подкладывают под тяжести стеганые подушки.

Ослов навьючили и погнали перед собой. Другие укрепили плотно связанные вязанки на спине и пошли следом, опираясь на длинные посохи.

Пошли, продолжая разговор.

— Нелегкая жизнь у этих грузчиков! — сказал один из сборщиков.

— Один раз я собрался в Кермине и, не достав билета, целый день просидел на станции. Насмотрелся на грузчиков. Носят с поезда грузы и зарабатывают только по гривеннику, а то и по пятаку — на одну, на две лепешки. Усядутся тут же и едят, а сами глаз не сводят с дороги. Как поезд покажется, опять кидаются к вагонам.

— И пятак-то не всякому достается, иной за целый день ничего не заработает, — согласился другой сборщик.

— Им и ночевать там негде! — прибавил третий крестьянин. — Спят прямо под навесом или под скамейками, завернувшись в свои грязные лохмотья.

— Откуда они? Зачем явились сюда, неужели дома им хуже?

— Из Ирана они. Из того самого Ирана, который покойный Шакир-ака называл раем!

— Видно, и у них землю и воду прибрали к рукам богачи. Вот беднота и доведена до того, что пятак на станции для них теплее, чем солнце на родине.

— Для бедноты и обездоленных настоящая свобода и сытая жизнь только на советской земле, в стране большевиков.

Человек с узелком под вязанкой сказал:

— Теперь в Туркестане, как и во всей России, власть в руках рабочих и крестьян. Там, если кто на государство работает, живет хорошо. Но и те, что еще батраками или пастухами служат, тоже в тысячу раз лучше нас живут. Там на работу идут по договору. Хозяин должен работника и одевать и кормить. И работать больше восьми часов в день никто не обязан.

— А мы на земле эмирской Бухары каждый день работаем по шестнадцать — восемнадцать часов. И то на халат не можем заработать, — вздохнув, сказал второй сборщик.

— Не все работают по восемнадцати часов. Пастухи, к примеру, работают двенадцать месяцев в году день и ночь. Иначе хозяин не станет их кормить. Днем пасут скот на пастбище, а ночью сторожат его в загонах.

Человек с узелком под вязанкой, которого прервали, продолжил:

— У большевиков еще день в неделю полагается на отдых. А раз в году отпуск на несколько недель. И за каждый день отпуска платят, как за день работы.

— Там небось работник, потерявший работу, не помирает с голоду.

— Там власть сама взыскивает деньги с хозяина, а если он присвоит себе деньги работника, хозяин подвергается наказанию. Это ведь тут вот рядом, в Туркестане. А в России давно уже и помещичью землю, и скот, и плуги раздали крестьянам.

— Эх, нам бы так пожить! — мечтательно покачал головой один из сборщиков.

— И поживем! Я же читал тебе листовку. Разве ты забыл?

— Вы-то читали. Я слышал, я ничего не забыл. Но когда ж это будет? Дождемся ли? Увидим ли мы это? — вот о чем спрашиваю.

— Дождемся! И скоро дождемся! Сам эмир ускоряет это дело. Он убивает бедняков, называя их большевиками и джадидами. Народ стонет от мук и произвола. Многие бегут в Самарканд и в Ташкент, поступают к большевикам в армию, обучаются военному делу, чтоб вернуться сюда с оружием. А другие сидят дома и точат ножи. Скоро что-нибудь случится. Вот увидишь.

— Но ведь и эмир собрал большое войско! — невесело проговорил кто- то.

— А пускай себе собрал! — Его войско перед революционным народом — что снежная башня под весенним солнцем. Из кого это войско? Там наши дети, дети крестьян, станут ли они стрелять в отцов? Ведь дня не проходит, чтоб из эмирова войска не убегали солдаты с оружием, не переходили на сторону младобухарцев. А наши хозяева и эмирские чиновники искусны в грабеже, а не в битве. Они пожалеют свои жизни для своего повелителя.

— Этот дурак эмир, — заметил еще один сборщик хвороста, — набрал себе отряд из бухарских купцов, которые ходят расфуфыренные, как блудливые вдовы.

— Пусть его! Даже если сотню отрядов набрал он из богатырей, дни его сочтены.

— Еще в прошлом году с ним можно было справиться, да крестьянская