без футляра, и, вынимая его, Лола нечаянно зацепилась его замочком за ошейник Пу И, дернула и, должно быть, причинила песику боль.
Пу И издал душераздирающий визг – скорее все же не от боли, а от возмущения. Лола отцепила колье от ошейника и только после этого взглянула на Аристарха Платоновича.
Старый ювелир медленно сползал с кресла, лицо его было белым, как бумага, он хватал ртом воздух и безуспешно пытался что-то сказать. Глаза его были прикованы к Лолиной сумочке.
– Ой, что с вами? – вскрикнула Лола, всерьез перепугавшись. – Вам плохо?
Если бы ее сейчас видел и особенно слышал Леня – он непременно сказал бы, что она снова играет пародийную блондинку и здорово переигрывает.
Ее вопрос, обращенный к старому ювелиру, был сродни идиотскому вопросу, который обычно задает герой американского боевика человеку, на которого наехал грузовик или обрушился двадцатиэтажный дом: «Вы в порядке?»
Впрочем, Лола сама моментально поняла неуместность этого вопроса, попыталась поддержать сползающего на пол старика, вытряхнула из его коробочки еще одну таблетку и сунула ему под язык.
Это не помогало, и тогда она бросилась к двери, распахнула ее и истошно закричала:
– Помогите! Ему плохо!
В кабинет тут же вбежал давешний лысый продавец. Он бросился на помощь своему боссу и замахал на Лолу:
– Уйдите! Уйдите немедленно со своей собакой! Я же говорил вам, что к нему нельзя с собаками!
На этот раз Лола не стала спорить, не стала уверять продавца, что Пу И вовсе не собака, а ангел во плоти или лауреат Нобелевской премии мира, а быстренько ретировалась, пока их присутствие не привело к преждевременной кончине бедного старика.
Дома она подробно отчиталась перед Леней о результатах своего похода.
– А потом Пу И снова залаял, старику стало совсем плохо, и я так ничего и не узнала! – закончила она свой отчет и сложила руки, как примерная ученица.
– Говорил я тебе – не бери с собой Пу И! – проговорил Леня недовольным, ворчливым голосом. – Но разве ты меня когда-нибудь слушаешь?
– Во-первых, я тебя всегда слушаю и повинуюсь, как раб лампы, – начала Лола. – Во-вторых, ты ничего подобного не говорил. И в-третьих, Пу И нужно хотя бы изредка выходить на люди, он очень скучает в четырех стенах…
– И в-четвертых, ты всегда должна оставить за собой последнее слово! – перебил ее Маркиз. – Во всяком случае, мы не узнали ничего нового и топчемся на прежнем месте! Нет, не зря говорят – если хочешь, чтобы дело было сделано, делай его сам!
– Ты слышал, Пу И, что говорит этот ужасный человек? – обратилась Лола к песику. – Никакой благодарности! Мы с тобой, как всегда, взяли на себя всю трудную и неблагодарную работу…
– И где результат? – прищурился Леня. – Если старикан и делал имитацию этого колье, у него теперь ничего не выяснить. Тебя, во всяком случае, в этот магазин больше не пустят!
Лола посмотрела на своего компаньона глазами, полными слез, губы ее задрожали.
О, по части слез, взглядов и улыбок Лола была непревзойденная мастерица! Как и в умении изображать обиду.
Лучше всего удавалась ей оскорбленная невинность – когда руки судорожно прижаты к груди, как будто от незаслуженной обиды захватило дыхание, и глаза широко распахнуты. И в них стоит такая боль, что человеку, заглянувшему в эти глаза даже случайно, хочется немедленно прижать хозяйку глаз к груди, утешить ее и потом оберегать всю оставшуюся жизнь.
Неплохо получалась у Лолы также бессильная злость – когда губы искусаны в кровь, и глаза опущены, и одна рука сжимает платочек, а другая теребит ворот блузки, потому что нечем дышать, и из груди рвется крик, который можно сдержать, только сильно сжав зубы.
Удавалась Лоле также откровенная ярость – когда глаза мечут молнии, и грудь вздымается, и волосы растрепаны, и сразу видно, что если бы был в руках у нее в данный момент кинжал, то вонзила бы она его немедля своему обидчику прямо в сердце.
Слов нет, все эти вещи Лоле удавались отменно. И хотя ее компаньон и боевой соратник прекрасно об этом знал, он все равно в который раз наступил на те же грабли.
Глядя на Лолу, такую бедную и несчастную, Леня почувствовал, как в сердце его скользнула жалость.
– Ну-ну, девочка, не надо так расстраиваться, – заворковал он.
– Да, а чего ты ругаешься… – протянула Лола сдавленным от слез голосом.
– Ну, я погорячился. Ты сделала все, что могла. Не твоя вина, что этот старикан боится собак, даже таких маленьких, как Пу И.
Пу И возмущенно тявкнул. Он хотел сказать, что, во-первых, он хоть и маленький, но все же настоящая собака, а во-вторых, он ничего, ну совершенно ничего тому человеку не сделал. Вот даже ничуточки. Подумаешь, взвизгнул, когда Лола задела его рукой…
– Пу И, не обижайся. – Леня тотчас подхватил песика на руки. – Ты тоже умница… Ладно, мои дорогие, если план В не удался, переходим к плану С.
– И что это за план? – Лола заинтересовалась и перестала изображать обиду.
– Придется перелопатить весь последний день покойного адвоката Мировольского на предмет того, где он мог пересечься с человеком, который подменил колье. Мы точно знаем, что в двенадцать часов он вышел от братьев Зеленых, выкупив колье из залога, и колье у него было самое настоящее, а в семь вечера он был в театре, и в кармане у него была имитация. Стало быть, в течение дня кто-то подменил колье, да так ловко, что Мировольский этого не заметил. Ладно, завтра с утра съезжу в ресторан, где Мировольский встречался с некоей дамой за ленчем, «Усадьба» называется…
Лола резко отвернулась, чтобы Маркиз не заметил настоящей обиды, сверкнувшей в ее глазах. Ленька ей не доверяет, раз не берет в ресторан, он решил все сделать сам…
На следующее утро Леня подъехал к ресторану «Усадьба».
В дверях ресторана стоял рослый усатый швейцар в ливрее, щедро расшитой золотыми шнурами и галунами, как парадный мундир верховного главнокомандующего какой-нибудь небольшой банановой республики. Впрочем, по его выправке и горделивой осанке можно было предположить, что в прошлой жизни он действительно был если не главнокомандующим, то по крайней мере командиром полка.
Швейцар угодливо склонился перед Леней и распахнул перед ним дверь. Маркиз прошел мимо него, печатая шаг, и отдал честь не столько самому швейцару, сколько его мундиру.
Внутри ресторан был оформлен в стиле дореволюционной усадьбы, точнее – в стиле малобюджетной кинопостановки по пьесе Чехова: плетеные кресла в чехлах из полосатого тика, клетки с канарейками, часы с кукушкой, в углу – антикварный граммофон с огромной трубой, густо расписанной пунцовыми розами.
Не успел Леня переступить порог ресторана, как рядом с ним появился вышколенный метрдотель.
– Вы один? – осведомился он тихим проникновенным голосом.
– В каком смысле? – переспросил Леня. – Если вас интересует мое семейное положение…
– Нет, меня интересует, нужен ли вам столик на одну персону или вы ожидаете друзей…
– Мне, уважаемый, вообще не нужен столик. И боюсь, что всем остальным посетителям вашего ресторана очень скоро столики тоже не понадобятся.
– В каком смысле? – переполошился метрдотель.
– В том смысле, что я закрою ваш ресторан на время проведения следственных действий. – И Леня раскрыл перед носом мэтра книжечку удостоверения.
Книжечка была очень хорошая, гораздо лучше настоящей. В ней была вклеена Ленина фотография и стояла красивая печать с внушительным двуглавым орлом.
К чести метрдотеля, он ничуть не переполошился при виде удостоверения, по крайней мере не подал виду. Внимательно изучив красную книжечку, он взглянул на Леню с заметно возросшим уважением и спросил еще более проникновенным голосом:
– А в чем дело? Ведь все вопросы с Вадимом Вадимовичем были своевременно решены!
Леня оценил сдержанное мужество мэтра и его осведомленность в решении серьезных вопросов. Он
