внимала несколько месяцев назад? А может, это был тот самый тип, который изображал доктора в своем офисе? Что же он говорил тебе такое, тот человек, что ты с таким вниманием слушала?»
Я не знаю, что и думать, а поэтому в голову мне лезет всякая дрянь.
Позже, в постели, когда она просит говорить ей «все, что я хочу», я решаюсь спросить ее:
Ты бы сделала это с мистером Элверскогом? Ты бы сделала это с моряком, если бы я попросил тебя об этом? Ты бы сделала это за деньги?
Я боюсь не того, что она может просто ответить «да» (вполне может, хотя бы только для того, чтобы почувствовать волнение), а того, что
— Тогда давай, моя проституточка.
В конце семестра мы с Бригиттой едем «автостопом» в Евpony. Днем мы бегаем по музеям и соборам, а с наступлением темноты разглядываем в кафе и тавернах девчонок. Заставляя Бригитту делать это, я не испытываю колебаний, как тогда в Лондоне, когда я подбивал ее навестить мистера Элверскога в его отеле. «Другая девчонка» — это еще одна вещь, которой мы возбуждали себя постоянно со времени отъезда Элизабет. Найти других девчонок было на самом деле одной из целей этой поездки. Нельзя сказать, чтобы нам не везло. Совсем нет. Поодиночке ни я, ни Бригитта не отличаемся особой ловкостью или храбростью, но вместе мы настолько придаем друг другу силы, что становимся все более и более искусными, очаровывая незнакомок. Но как бы не искусны мы были, как бы не профессиональны, действуя слаженной командой, я поражаюсь, когда мы находим добровольную третью партнершу, и все, как один, встаем, чтобы найти более спокойное место, где можно поговорить. Бригитта, похоже, чувствует себя так же, хотя я с восхищением наблюдаю, как на улице она отталкивает какого-то нахального студента. Увидев, что моя партнерша столь спокойна и решительна, я снова обретаю душевное равновесие. Я беру девчонок за руки и без всякой дрожи в голосе, тоном, ироничным и веселым, говорю:
— Ну что, друзья, — вперед!
А сам думаю о том, о чем думаю все эти месяцы: «Неужели это происходит? Опять?» Потому что в моем бумажнике рядом с фотографией Элизабет лежит фотография их летнего домика на берегу моря, которую она прислала как раз перед тем, как я получил свои плачевные оценки и сел на паром с Бригиттой. Я получил приглашение навестить се на крохотном острове Trảngholmen и остаться там столько, сколько захочу. А почему бы и нет? И жениться на ней! Ее отец ничего не знает и никогда не узнает. Хлыст, детектив, сцены гневной мести, тайные планы заставить меня заплатить за то, что я сделал с его дочерью — все это плод моего необузданного воображения. Почему бы не направить это воображение в другом направлении? Почему не представить, как мы с Элизабет плывем на лодке вдоль скалистого побережья и высоких сосен вокруг острова, туда, куда каждый день причаливает паром? Почему не вообразить себе, как вся ее семья лучезарно улыбается нам и машет руками, когда мы возвращаемся на лодке обратно с молоком и почтой? Почему не представить себе очаровательную Элизабет на крыльце симпатичного домика Элверскогов, ожидающую первого из наших шведско-еврейских отпрысков? Итак, с одной стороны — Элизабет с ее неизмеримой замечательной любовью, с другой — Бригитта с неизмеримой и замечательной отвагой, и я могу выбрать, кого хочу. Не так уж несоизмеримо: либо плавильная печь, либо домашний очаг! Видимо, это и есть то, что называют преимуществом молодости.
Еще одно преимущество молодости. В Париже, в баре неподалеку от Бастилии, в том месте, где когда-то один безвестный маркиз понес наказание за подлые и низкие преступления, мы сидим в углу за столиком, вместе с какой-то проституткой, которая шутит со мной по-французски по поводу моей стрижки «ежиком», а сама в это время гладит под столом Бригитту. В середине нашего развлечения — я тоже запустил руку под стол — к нам приближается один из посетителей и гневно обрушивается на меня за то, что я подвергаю оскорблению свою молодую жену. Я поднимаюсь с бьющимся сердцем, чтобы объяснить, что мы не муж и жена, что мы студенты, и его не должно касаться то, что мы здесь делаем. Но, несмотря на мое отличное произношение и безупречные грамматические конструкции, он достает из своей спецовки молоток и высоко его поднимает. — Salaud![9] — вопит он.
Взявшись за руки, мы с Бригиттой бежим со всех ног. Первый раз в моей жизни я спасаюсь бегством.
Мы не обсуждаем, что будем делать, когда кончится этот месяц. Скорее, каждый из нас думает: по сравнению с тем, что уже произошло, ничего не может случиться. Короче, я думаю, что вернусь один в Америку, чтобы продолжить образование, на этот раз серьезно, а Бригитта полагает, что она возьмет свой рюкзак и поедет со мной. Она уже сказала своим родителям, что подумывает о том, чтобы поехать на год в Америку, учиться. Кажется, они не возражают. А если бы и возражали, Бригитта бы все равно сделала так, как ей хочется.
Когда я представляю себе трудный разговор, который рано или поздно должен состояться, я слышу свой слабый и жалобный голос. Все, что я говорю, кажется мне неубедительным, все, что говорит она — резонным. А ведь этот диалог придумал я.
— Я уезжаю в Стамфорд, чтобы получить диплом.
— И что?
— Я вижу кошмарные сны об университете, Гитта. Со мной никогда еще не было такого. Я потерял к черту свою фулбрайтскую стипендию.
— Ну?
— Что касается наших отношений…
— Ну?
— Понимаешь, я не вижу будущего. А ты видишь? Я хочу сказать, что мы никогда не сможем вернуться к нормальным сексуальным отношениям. Это не получится. Мы слишком далеко зашли, чтобы вернуться назад.
— Далеко зашли?
— Да, я так думаю.
— Но это была не только моя идея.
— А я так и не говорю.
— Значит, нам надо прекратить заходить слишком далеко.
— Но мы не можем, ты сама это знаешь.
— Я сделаю так, как ты захочешь.
— Это невозможно. Не хочешь ли ты сказать, что я тебя подчинил своей воле, что развратил тебя, как Элизабет?
Она улыбается своей очаровательной улыбкой, обнажая торчащие зубки
— А кого же тогда развратили, тебя? — спрашивает она. — О, это не так. Ты сам это знаешь. Ты по природе своей распутник, по своей натуре полигамист. В тебе даже есть что-то от насильника…
— Может быть, я уже изменился, может быть, я вел себя глупо.
— Как ты можешь изменить свою природу? — спрашивает она.
В действительности, возвращение домой, чтобы продолжить серьезное образование, едва ли потребует от меня того, чтобы я так беспомощно и глупо пробирался через чащу преувеличенных возражений. Мне совсем не требуется вступать в споры относительно моей «натуры», чтобы освободиться от нее и от нашей фантастической жизни, полной волнующих наслаждений. Совершенно неуместной там. Мы раздеваемся в комнате, которую сняли на ночь в городке в долине Сены, в тридцати километрах от Руана. Я собираюсь поехать туда завтра, чтобы увидеть родину Флобера. Бригитта вдруг пускается в воспоминания о том, какие глупые ассоциации возникали у нее в юности при слове «Калифорния»: машины с откидывающимся верхом, миллионеры… Я перебиваю.
— Я собираюсь поехать в Калифорнию один. Сам по себе.
Через несколько минут она снова одета, и ее рюкзак собран. Господи, да она решительнее даже, чем я предполагал. Много ли найдется на свете таких девушек? Она осмеливается делать все, что хочет, и в то же время не менее здравомыслящая, чем я. Здравомыслящая, умная, отважная, хладнокровная — и невероятно сладострастная! То, о чем я все время мечтал. Почему же я тогда бегу? Во имя чего? Чтобы узнать больше артурианских легенд и исландских саг? Может быть, мне стоит освободить свои карманы от писем и фотографий Элизабет, а свое сознание — от отца Элизабет? Может быть, переключиться всецело на то, что у меня есть, на ту, что рядом, на то, что является моей подлинной природой?
— Не делай глупостей, — говорю я. — Где ты найдешь комнату в такой поздний час? Черт возьми,
