Из спальни доносится голос мамы:
— Что там теперь?
— Ничего, — отвечает отец. — Звонок заклинило. Мы спустимся вниз и починим его.
— В такой час? — спрашивает она.
— Мы сейчас вернемся, — говорит ей отец. — Не вставай. — И шепчет мне: — У тебя есть какая- нибудь палка или бита, или что-то еще?
— Нет, нет…
— А что, если он вооружен? Ну, хотя бы зонт есть?
Звонки прекратились.
— Может быть, он ушел, — говорю я.
Отец прислушивается.
— Он ушел, — говорю я.
Но отец не собирается больше ложиться. Прикрывая дверь спальни, он шепчет маме: «Тшшш, все в порядке, спи», и садится напротив моей софы. Я слышу, как тяжело он дышит, собираясь начать разговор. Я не могу успокоиться. Оперевшись на подушку, я все жду, что вот-вот опять позвонит звонок.
— Ты не попал, — говорит он, прочищая горло, — в какую-нибудь историю, о которой бы хотел мне рассказать?..
— Что за глупости.
— Ты же уехал от нас, Дэви, когда тебе было семнадцать лет, ты мог попасть под любое влияние.
— Папа, я не попал ни под какое влияние.
— Я хочу задать тебе один вопрос. Прямой.
— Давай.
— Это не об Элен. Я никогда не спрашивал тебя об этом и сейчас не собираюсь. Я всегда относился к ней, как к невестке. И я, и мама, всегда с уважением…
— Да, это правда.
— Я держал язык за зубами. Мы не хотели настраивать ее против нас. Она ничего не может иметь против нас по сей день. Принимая все во внимание, я думаю, что мы вели себя безупречно. Я либерал, сын, а своими политическими взглядами больше, чем либерал. Ты знаешь, что в 1924 году я голосовал за кандидатуру Нормана Томаса на выборах в губернаторы? Первый проголосовал. А в 1948 году голосовал за Генри Уоллеса, что было, возможно, бессмысленном и ошибочным, но дело в том, что я был, наверное, единственным во всей стране владельцем отеля, который проголосовал за того, кого все называли коммунистом. Которым он не был. Но дело в том, что я никогда не был узколобым, никогда. Ты знаешь, а если нет, то должен знать. Так вот, если женщина
— Я тоже.
— Это правда? Тогда почему ты это не прекратил сразу? И зачем вообще ты это затеял?
— Ты хочешь, чтобы мы говорили на эту тему?
— Нет, нет, ты прав. К черту это. Что касается меня, если никогда не услышу больше ее имени, меня это устроит. Я только волнуюсь за тебя.
— Что хочешь спросить?
— Дэвид, что такое тофринал, который я видел в аптечке? Полный пузырек? Зачем ты это принимаешь?
— Это антидепрессант. Тофранил.
Он свистнул. Я чувствую его отвращение, недоверие, презрение. Впервые я услышал этот звук лет сто назад, когда он уволил официанта за то, что тот намочил свою постель, после чего пропахла вся мансарда, где спала прислуга.
— А почему ты в этом нуждаешься? Кто сказал тебе, что тебе надо это принимать и что это должно попасть тебе в кровь?
— Один психиатр.
— Ты ходишь к психиатру?
— Да.
— Зачем? — восклицает он.
— Он мне помогает справиться с моими проблемами. И мне нужен кто-то, с кем я могу поговорить… конфиденциально.
— Почему не с женой? Для этого и существуют жены! Я имею в виду настоящую жену, а не такую, на одни салоны красоты которой нужна твоя целая зарплата. Все это неправильно, сын. Так нельзя жить! Психиатр, таблетки, люди, которые приходят, когда хотят — люди, которых и людьми не назовешь…
— Тебе не о чем беспокоиться.
— Нет, есть о чем.
— Нет, нет, — говорю я, понизив голос. — Папа, только мама…
Он прикрывает глаза рукой и начинает тихо плакать, Другой рукой он показывает мне кулак.
— Я должен был жить всю жизнь по-другому! Без всяких психиатров, без пилюль! Я никогда не сдавался.
Снова раздается звонок.
— Не обращай внимания папа, пусть звонит. Он уйдет.
— Чтобы снова вернуться? Я раскрою ему башку и, поверь мне, он уйдет навсегда!
Тут открывается дверь спальни, и появляется мама в ночной рубашке.
— Кому это ты раскроишь башку?
— Одному паршивому вонючему гомику, который никак не оставит его в покое!
Снова звонок: два коротких, один длинный; два коротких, один длинный. Уолли пьян.
С глазами, которые теперь полны слез, моя мама говорит:
— И как часто такое происходит?
— Не часто.
— Почему не сообщишь в полицию?
— Потому что, к тому времени, как прибудет полиция, он уже уйдет. С такими вещами в полицию не обращаются.
— Ты клянешься мне, — говорит отец, — что это не кто-то, кого ты знаешь?
— Клянусь тебе.
Мама проходит в гостиную и садится около меня. Она берет мою руку и сжимает ее. Все трое мы прислушиваемся, не зазвонит ли звонок — мама, папа и сын.
— Ты знаешь, что проучит этого сукиного сына раз и навсегда? — спрашивает отец. — Кипяток.
— Эби! — вскрикивает мама.
— Но это покажет ему, как соваться куда не надо!
— Папа, зря придаешь этому такое большое значение.
— А ты не придавай слишком маленькое! Почему знаешься с такими людьми?
Да я и не знаюсь.
Тогда почему живешь в таком месте, где они появляются и беспокоят тебя? Тебе мало неприятностей?
— Успокойся, пожалуйста, — говорит мама. — Он совсем не виноват в том, что какой-то маньяк трезвонит ему в дверь. Это Нью-Йорк. Он сказал тебе. Здесь такое бывает
— Это не значит, что не надо защищать себя, Белла!
Вскочив со своего кресла, он бросается к телефону внутренней связи.
— Эй, ты! — кричит он. — Прекрати сейчас же! С тобой говорит отец Дэвида!..
Поглаживая ее руку, уже худенькую как у скелета, я шепчу:
