отношение имеет (если имеет) проститутка, к которой ходил Кафка, к сегодняшнему рассказу «Голодный артист»?
Икс спрашивает:
— А что еще вы бы хотели узнать?
— Как у него обстояло дело с эрекцией и оргазмом? Дневники не дают на это исчерпывающего ответа.
Ее глаза загораются огнем, когда она отвечает, хотя изуродованные руки неподвижно лежат на коленях. В середине ее неразборчивой речи на чешском я улавливаю слово, которое заставляет учащенно биться мое сердце: Франц!
Икс мрачно кивает.
— Она говорит, что с этим не было проблем. Она знала, что делать с такими, как он.
Может, спросить? А почему бы и нет? В конце концов, я приехал не просто из Америки, я приехал из небытия, куда снова скоро отправлюсь.
— Что же она делала?
Она говорит Иксу о том, что делала, чтобы разбудить автора таких…
— Назовите произведения Кафки в порядке их написания. Оценки будут вывешены на доске около кафедры. Все, кому нужны рекомендации для дальнейших занятий литературой, пожалуйста, встаньте в очередь около моего кабинета…
— Она хочет, чтобы вы дали ей денег. Американских, не кроны. Дайте ей десять долларов, — говорит Икс.
Я протягиваю деньги. Какая польза от них в небытие? Они не нужны в финале.
Икс ждет, когда она закончит, и переводит:
— Она его надула.
Наверное, я переплатил за то, чтобы узнать это. Существует такое понятие, как «небытие», и такое понятие, как «надувательство», которое мне тоже не нравится. Наверняка, эта женщина никто, а Братаски забрал себе половину денег.
— А о чем Кафка говорил? — спрашиваю я и зеваю, чтобы показать, как серьезно я отношусь к происходящему.
Икс переводит ответ старухи слово в слово.
— Я уже ничего не помню. Я не помню даже того, что со мной случилось накануне. Знаете, эти еврейские парни иногда вообще ничего не говорят. Как птички, иногда даже и не пискнут. Хотя, должна вам сказать, они никогда меня и пальцем не тронули. И были чистыми. Чистое белье. Чистые воротнички. Никогда не позволяли себе прийти даже с грязным носовым платком. Конечно, я всех мыла с мочалкой. Я всегда соблюдала гигиену. Но они не нуждались в этом. Они были чистоплотными и вели себя как джентльмены. Бог свидетель, они никогда не били меня. Даже в постели вели себя прилично.
— Она что-нибудь помнит о Кафке? Я приехал к ней, сюда, в Прагу, не для того, чтобы слушать о хороших еврейских мальчиках.
Она думает над моим вопросом. А скорее, не думает. Просто сидит как мертвая.
— Понимаете, в нем не было ничего особенного, — наконец говорит она. Я не хочу сказать, что он не был джентльменом. Все они были джентльменами.
Я говорю Герберту (он больше не притворяется, что он чех, которого зовут Икс):
— Честное слово, я не знаю, что бы еще спросить, Герберт. Я боюсь, что она может путать Кафку с кем-нибудь другим.
— У этой женщины память острая, как бритва, — отвечает Герберт.
— Тем не менее, я не могу сравнить ее с Бродом в этом вопросе.
Старая проститутка, видимо, почувствовавшая, что что-то не так, снова заговорила.
— Она хочет спросить, не хочешь ли ты взглянуть на нее, — говорит Герберт.
— Это еще зачем? — говорю я.
— Мне спросить?
— Да, пожалуйста.
Ева (Герберт утверждает, что именно так зовут женщину) подробно отвечает.
— Она предполагает, что это может быть тебе интересно, как литератору. Другие, те, что, как и ты, приходили к ней из-за ее дружбы с Кафкой, очень этого хотели, а поскольку у них были серьезные рекомендации, она с удовольствием демонстрировала им себя. Она говорит, что поскольку ты здесь по моей рекомендации, она позволит тебе взглянуть на нее.
— Герберт, какой интерес может это представлять для меня? Ты знаешь, я в Праге не один.
Перевод:
— Она честно говорит, что не понимает, чем может быть кому-то интересна. Она говорит, что рада, что может иметь какие-то, пусть небольшие деньги на том, что была дружна с молодым Кафкой, и польщена тем, что все посетители — сами известные люди. Разумеется, если джентльмен не хочет…
Собственно, почему нет? Зачем тогда было приезжать в потрепанное сердце Европы, если не за этим? Зачем надо было появляться на свет? «Студенты, изучающие литературу, вы должны подавить в себе брезгливость раз и навсегда. Вы сами должны смотреть непристойные вещи! Вы не должны задирать нос! Это ваш последний экзамен».
Это обойдется мне еще в пять американских долларов.
— Это процветающий бизнес, бизнес на Кафке, — говорю я.
— Во-первых, если тебе интересно знать, эти деньги не облагаются налогом. Во-вторых, всего за пятерку ты наносишь удар по большевикам. Она одна из последних в Пpare, занимающихся частным бизнесом. В-третьих, ты помогаешь сохранять национальный литературный памятник — ты оказываешь услугу нашим страдающим писателям. И, последнее, подумай о деньгах, которые ты потратил на Клингера. Что такое пятерка по сравнению с этим?
— Прошу прощения, с чем?
— С твоим счастьем. Мы только хотим сделать тебя счастливым, сделать тебя, наконец, самим собой, Дэвид, дорогой. Ты слишком долго отказывался от самого себя.
Несмотря на руки, изуродованные артритом, Ева оказалась в состоянии сама стянуть с себя платье. Обняв ее одной рукой, Герберт помог ей сбросить остальное. Я нехотя придерживал кресло-качалку.
Сморщенная гармошкой пергаментная кожа, голые ноги и неестественно черная заплата треугольной формы, словно наклеенные усы. Я даже засомневался в ее подлинности.
— Она хотела бы сказать, — говорит Герберт, — не хочет ли джентльмен дотронуться до нее.
— А это за сколько?
Герберт повторяет мой вопрос по-чешски. Потом отвечает мне с вежливым поклоном:
— Это для ее удовольствия.
— Спасибо, нет.
Она снова заверяет джентльмена, что ему это ничего не будет стоить. Джентльмен снова вежливо отказывается.
Ева улыбается. Становится виден ее язык, все еще красный. Мякоть плода все еще красная!
— Герберт, что она сказала?
— Я не могу повторить, особенно тебе.
— Что, Герберт? Я требую, чтобы ты мне сказал.
— Это неприлично, — говорит он, усмехнувшись. — О том, что больше всего любил Кафка.
— Что это было?
— О, я не думаю, чтобы твой отец хотел, чтобы ты такое услышал, Дэйв. Или отец твоего отца и так далее. Кроме того, это может быть просто злостное, ничем не обоснованное заявление. Может быть, она сказала эти только потому, что ты ее оскорбил. Отказавшись дотронуться до нее хотя бы пальцем, ты поставил под сомнение — возможно, ненамеренно — смысл всей ее жизни. Больше того, она боится, что теперь, вернувшись в Америку, расскажешь всем своим коллегам, что она мошенница. И тогда серьезные ученые не будут больше приезжать, чтобы засвидетельствовать свое почтение, что будет означать для нее конец и, позволю себе сказать, конец частному предпринимательству в нашей стране. А это будет означать не что иное, как окончательную победу большевиков над свободными людьми.
