службе? Я не могу этого понять. При всем этом пить. Почему? Куда это ведет? При всем моем уважении, мне кажется, что это глупо. У меня самого не было образования. Если бы было! Но, увы! Ничего не поделаешь. Но моя мать, позволь мне сказать тебе, как она во всем разбиралась, что за женщина! Мам, помню, говорил я ей, ну что возишься с этим полом? Мы с Лэрри дадим тебе денег, и ты наймешь кого-нибудь вымыть полы. Но нет…
Только во время ужина, наконец, как говорит Чехов, «тихий ангел пролетел». Но только для того, чтобы вслед за этим пришла тень меланхолии. Может быть, он превозмогает слезы из-за того, что, говоря, говоря и говоря, так еще полностью и не высказался? Может быть, он сейчас сломается и заплачет? А может быть, я приписываю ему настроение, охватившее меня самого? Почему у меня вдруг такое чувство, что я проиграл кровавую битву, когда в действительности я ее выиграл?
Мы снова едим на крытой веранде, где в предыдущие дни я пытался излить душу с помощью ручки и блокнота. Восковые свечи догорают в старинных подсвечниках; лавровишневые свечи, присланные из Мартас-Винеэд по почте, роняют капли воска на стол. Свечи везде, куда не бросишь взгляд. Клэр любит зажигать их вечером на веранде. Кажется, это ее единственная прихоть. Немного раньше, когда она ходила от подсвечника к подсвечнику с коробкой спичек в руке, мой отец, который уже сидел за столом с салфеткой, заткнутой за пояс, начал перечислять ей названия всех отелей, которые имели несчастье сгореть за последние двадцать лет. Она попыталась убедить его в том, что будет осторожной. Тем не менее, когда внезапно дул ветерок и пламя начинало дрожать, он оглядывался вокруг, чтобы убедиться, что ничто нигде не загорелось.
Слышно, как в саду за домом падают первые зрелые яблоки. Слышно, как ухает «наша» сова — так Клэр представляет нашим гостям создание, которое мы никогда не видели и дом которого где-то высоко в «наших» лесах. Если молчание повисает надолго, она рассказывает двум этим старикам, словно они малые дети, что иногда из леса выходит олень и трется о яблони. Даззл отгоняет оленей своим лаем. Песик, лежащий на ее коленях, зашевелился, услышав свое имя. Ему одиннадцать лет, и он живет у нее с тех пор, как она была четырнадцатилетней школьницей. С того дня, как Оливия уехала учиться в колледж, это был самый преданный ее друг, до меня. Через несколько секунд Даззл снова мирно спит. И тишину сентябрьского вечера нарушают только древесные лягушки да сверчки, не умолкающие с лета.
Сегодня я не могу отвести глаз от ее лица. На фоне двух старческих лиц, напоминающих гравюру какого-то старого мастера, обвисших, освещенных свечами, лицо Клэр выглядит особенно свежим, гладким, как яблочко, маленьким, как яблочко, глянцевым, как яблочко, и чистым, как яблочко… более, чем когда бы то ни было, естественным и безукоризненным… более, чем когда бы то ни было… Как я мог быть таким слепцом, что время чуть не развело нас? Что мешает мне и сейчас, когда я ничего не получаю, кроме удовольствия? Может быть, я все еще с подозрением отношусь к этому нежному обожанию? Что будет, когда я пойму Клэр до конца? Вдруг я ее еще не до конца знаю? А что там еще остается внутри у меня? Как долго это будет мешать мне жить? Неужели это будет продолжаться до тех пор, пока я начну пресыщаться этой милой жизнью с Клэр и снова буду сокрушаться по поводу того, что потерял, и искать свой путь?
Все эти сомнения, которые я так долго подавлял, обострили и сделали осязаемыми, как шипы, те мрачные предчувствия, во власти которых я находился целый день. Это была только передышка, думаю я, чувствуя себя так, словно в меня вонзили нож и силы покидают меня и я вот-вот упаду со стула. Только передышка. Нет ничего прочного. Ничего, кроме моих неизменных воспоминаний, кроме вечной саги о том, чему не суждено было произойти…
Разумеется, у меня есть Клэр, вот она — напротив меня, говорит что-то мистеру Барбатнику и моему отцу о планетах, которые она им сегодня покажет. Они такие яркие сегодня среди далеких созвездий! С подколотыми кверху волосами, с открытой изящной шеей, в светлом свободном платье с вышитой каймой, сшитом на машинке в начале лета и придающем ей царственный вид, она кажется мне дороже, чем всегда, больше, чем всегда, кажется мне моей настоящей женой, матерью моих неродившихся детей… однако я не ощущаю ни силы, ни надежды, ни удовлетворения. И хотя мы сделаем все так, как планировали — снимем дом, чтобы приезжать в него во время каникул и по уик-эндам, — я уверен, что это только вопрос времени, только времени, и все, что у нас сейчас есть, исчезнет без остатка, и человек, который сейчас держит в руке полную ложку ее апельсинового крема, уступит место ученику Герберта, спутнику Бригитты, поклоннику Элен, хулителю и защитнику Баумгартена, снова сбившемуся с пути сыну и всему, чего он так страстно жаждет. А если не этому, то кому? А когда и это все уйдет, что будет тогда?
Я не могу при всех упасть со стула во время ужина. Но меня снова охватывает страшная физическая слабость. Я боюсь протянуть руку за бокалом вина, потому что у меня может не хватить сил поднести его ко рту.
— Как насчет того, чтобы поставить пластинку? — спрашиваю я Клэр.
— Нового Баха?
На этой пластинке три сонаты. Всю неделю мы слушали их. Неделей раньше это был квартет Моцарта; еще неделей раньше — концерт для виолончели Элгара. Мы переворачиваем и переворачиваем одну и ту же пластинку до тех пор, пока уже не можем больше этого слышать. Входя и выходя из дома, мы постоянно слышим музыку, которая кажется побочным продуктом нашего существования. Все вокруг нас пропитано ею. Все, что мы слышим — это постоянно самая утонченная музыка.
Под каким-то удобоваримым предлогом мне удается встать из-за стола, пока не случилось ничего непоправимого.
И проигрыватель, и приемник — все это привезла с собой Клэр из города, положив на заднем сиденье машины. Почти все пластинки тоже. Также, как занавески, сшитые на эти окна, и вельветовое покрывало на старенькую кровать, которое она сделала сама, и двух фарфоровых собачек у камина, которые когда-то принадлежали ее бабушке и которых она получила в подарок на свое двадцатипятилетие. Когда она была ребенком, она обычно по пути из школы заглядывала к бабушке, где пила чай с бутербродами и играла на пианино; набравшись сил, она могла уже продолжать свой путь домой, на поле битвы. Она сама приняла решение сделать аборт. Чтобы избавить меня от ответственности? Разве чувство долга так непереносимо? Почему она не сказала мне, что была беременна? Разве это не жизненная позиция, когда кто-то с таким же удовольствием отдается долгу, с каким другой предпочитает отдаваться удовольствиям, страстям, авантюрам, когда долг — это удовольствие, скорее, чем удовольствие — это долг…
Начинает играть утонченная музыка. Я возвращаюсь на веранду уже не такой бледный, как когда выходил с нее. Я снова сажусь за стол и пью вино. Да, я могу теперь поднять и поставить свой бокал. Я могу переключить свои мысли на другую тему. Лучше сделать это.
— Мистер Барбатник, — говорю я. — Отец сказал, что вы были узником концентрационных лагерей. Как это получилось? Вы не возражаете против такого вопроса?
— Профессор, позвольте мне сказать сначала, что я очень благодарен за то гостеприимство, с которым встретили здесь меня, незнакомого человека. Это один из счастливейших дней в моей жизни за последнее время. Мне казалось, что я уже забыл, как это быть счастливым в обществе других людей. Я очень вам всем признателен. Я благодарю моего нового и дорогого друга, вашего отца. Это был такой чудесный день. И мисс Овингтон…
— Пожалуйста, называйте меня Клэр, — говорит она.
— Клэр, вы такая юная и очаровательная. И… и весь день я хотел выразить вам свою глубочайшую признательность. За все хорошее, что вы стараетесь сделать людям.
Старики сидят по обе стороны от нее, любовник — прямо напротив. Со всей любовью, на которую он способен, он смотрит поверх вазы с астрами, которые он нарвал для нее во время прогулки, на ее пышное тело, на изящную головку. Со всей любовью, на которую способен, он смотрит на это необыкновенно щедрое создание в полном расцвете, на то, как она протягивает свою руку их застенчивому гостю, который хватает, пожимает ее и не отпускает. И он начинает впервые чувствовать себя легко и уверенно, наконец-то дома (точно так, как планировала она, так, как добивалась). И любовник вдруг чувствует, что эта жизнь для него важнее той, что живет в воспоминаниях. Он чувствует, как обретает душевный покой. И при этом ощущает, что его уносит сила, такая же неотвратимая, как сила земного притяжения. Как будто его тело такое же беспомощное, как маленькое яблоко в саду, оторвавшееся от ветки и опускающееся на притягательную землю.
Но вместо того, чтобы взмолиться на человеческом языке или на каком-то зверином языке: «Не покидай меня! Не уходи! Я буду горько страдать без тебя! Пусть это мгновение, когда мы все вместе, длится
