Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

'Четыре шага' всполошили военных цензоров: это деморализация! Разоружение! Вычеркнуть! Или отодвинуть смерть подальше от окопа. И ведь вычеркивали! Ольга Берггольц услышала песню, когда была на крейсере 'Киров':офицеры в кают-компании слушали ее по радию Когда строчек о четырех шагах в радиопередаче не обнаружилось, моряки, возмущенные, выключили радио и, восстанавливая истину, трижды спев запрещенный куплет!

А потом и следующий:

Пой, гармоника, вьюге назло,
                             Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.

Софья Кревс — вот кому посвящена эта песня. Как и все лирические стихи Суркова — за всю жизнь. Софья Кревс — возлюбленная, невеста, жена. Нет ли потаенной символики в ее фамилии? Не древние ли славяне — кривичи — дремлют в слове 'Кревс', сохраненном балтийскими народами? Может, не только поезда 'из Гапсала на Таллин» провожал глазами из окна лагерного барака молоденький красногвардеец в эстонском плену?

Ни одна из боевых песен Суркова, которые наизусть знала страна, не сделалась такой любимицей, как 'Землянка'. Апофеоз любви посреди ненависти — этим шедевром и суждено было Суркову войти в вечный синодик русской лирики. Посреди эпохи, 'жестокой и дикой' — необъяснимое ощущение счастья.

Кажется, впервые это ощущение прочувствовано так ясно в стихотворении 'Ровеснику', написанном в 1944 году на Прибалтийском фронте и обращенном к Исаковскому:

Пусть дороги в эпоху новую
Не разведаны и опасны, —
Мы свою судьбу сквозняковую
Ни на что менять не согласны.

Счастье, выплавленное из несчастья, — лейтмотив.

Как у всех великих советских поэтов, дослужившихся до положения великих советских сановников, счастье получает всемирное измерение, и в стихах, особенно послевоенных, щедро обозначаются соответствующие маршруты и координаты. 'Какое счастье жить на белом свете, мир молодить и сокрушать старье, когда за все на свете ты в ответе, когда, на что ни взглянешь — все твое'. Иран. Дания. Англия ('Мистер Черчилль! Мистер Эттли! Отвечайте, черт возьми' (видимо, мистеры молчат, как партизан на допросе). Шотландия. Австрия. Китай, Корея, Индия, Швеция, Италия, Франция, Вьетнам, Африка, Австралия, Индонезия. 'Украина, моя Украина!..'.

В конце 50-х годов, когда я работал в 'Литературной газете' и ездил в республики на писательские съезды, мне довелось наблюдать Алексея Александровича в роли официального гостя как на трибуне, так и в кулуарах. Веселый, крепкий, находчивый, он был в центре подчеркнутых симпатий и скрытых антипатий. Злые языки шептали: 'гиена в сиропе' (чуяли за широкой улыбкой хватку железного бойца), добрые просители уповали: помогите издать Ахматову (и помог, и 'пробил', а потом еще и вступительную статью написал к итоговому сборнику Ахматовой — а когда-то за одно слово 'сероглазый' в стихах Суркова зоилы 30-х годов припирали к стенке, уличая в запретных чувствах).

Зоилы 50-х молчат. Зоилы 60-х — тоже. И зоилы 70-х. В ореоле неприкасаемости поэт, написавший 'Землянку', продолжает решать все тот же вопрос: что такое счастье?

Может, он все-таки гасит тайные сомнения?

Книга, выпущенная в 1949 году, называется: 'Что такое счастье'. Сорок пять стихотворений. Сорок пять вариаций на одну тему. Сорок пять заклятий тому, кто усомнится.

'Мы ровесники века, стоим на пороге мира нашей голодной, солдатской мечты…'

Написано в самой середине века. 'Песня о счастье'.

Финал:

Это мы разбудили дремотные дали
И мечту отстояли упорством штыка.
Зря враги свирепеют.
Они опоздали.
Коммунизм утвержден
навсегда,
на века.

Коммунизм не дотянул до конца столетия. Но мне не хочется вносить эту поправку в исповедь поэта, который разглядел свое счастье сквозь нарезной ствол.

МИХАИЛ СВЕТЛОВ: «ПРИГОВОР ПРОЗВУЧАЛ, МАНДОЛИНА ПОЕТ, И ТРУБА, КАК ПАЛАЧ, НАКЛОНИЛАСЬ НАД НЕЙ»

Наверняка знал — при его-то юморе — что начав автобиографические «Заметки о моей жизни» с того, что русских классиков впервые обнаружил в мешке, который его отец приволок в дом (классики вместе с мешком потянули на рубль-шестьдесят) с тем, чтобы пустить бумагу на кульки для семечек («моя мать славилась на весь Екатеринослав производством жареных семечек»), — знал советский классик, рассказывая эту историю в 1958 году, что отныне все его биографии будут начинаться с этого мешка.

Впрочем, возможен был и другой путь: «Всю-то юность мечтал я прожить с циркачами», а пришлось «стихотворенья писать».

Не станем же нарушать традиции.

Итак, мешок макулатуры. Отцу поставлено условие: «книги пойдут на кульки только после того, как я их прочту».

Прочел, сел и за два часа написал роман из собственного опыта. Полтора десятка лет уложились в две с половиной страницы крупными буквами… впрочем, название романа («Ольга Мифузорина» — единственное, что автор сохранил в памяти) говорит не столько об опыте, сколько о чувствах, уносящихся во области заочны.

Иначе отпрыск кустаря Шейнкмана вряд ли вцепился бы в извлеченные из мешка тексты Пушкина и Лермонтова, по ходу чтения которых он узнал, что оба поэта убиты на дуэли.

Остальное начертано в книге судеб. 1917 год — первое стихотворение в местной газете. 1919 год —