Вселенная глядит в окно, распахнутое Фетом. Мучительно встает вопрос, навеянный Батюшковым. «Цель людей и цель планет — к Богу тайная дорога. Но какая цель у Бога? Неужели цели нет?» Путается душа в тенетах неба, закинутых Хлебниковым. «Небеса бездонны эти — синь и жуть. Нас, как рыбу, манит в сети Млечный Путь».
Пулемётчик Кауфман, сидя в блиндаже под Тихвином, записывает в блокнот фантастическое предположение: а что, если сейчас прилетят инопланетяне и велят нам побрататься с немцами? Поэт Самойлов, как и всё его поколение, выросший на планетарности бытия, записывает сорок лет спустя:
Планета исчезает под ударом плети, вычерченной в воздухе сигнальной к бою ракетой.
Какой пейзаж созвучен этой экзистенциальной гулкости? Бульвары и улицы Москвы? Тропинки Подмосковья? Исчезают навсегда эти картины детства. Северный балтийский пейзаж воцаряется. Море, снег. Излука залива — как берег вселенной. Пустынность, простор, взлетающие чайки.
«Дождь. Ветер. Запах моря. Тьма».
В «Пярнуских элегиях» — ничего традиционно элегического. Озноб и тревога, одиночество и мертвая тишь. Смутные голоса из-за холмов. Голоса ушедших[102].
«Перед тобой стоит туман, а позади — вода, а под тобой сыра земля, а над тобой звезда…»
И на последней черте мальчики Державы помнят, что они — граждане Мироздания. Ранее оно назначалось к освоению, теперь остаётся непознаваемым:
«А большего не надо знать, всё прочее — обман. Поёт звезда, летит прибой, земля ушла в туман…»
Первоосновы бытия обнажаются. Из-под ясной чёткости выступает «отяжелевший вечный смысл». Названия ему нет.
Душа просится обратно к истокам. Птицы пусть летят вспять. Воды катятся вспять. Человечество пятится к нулевой точке. Рем и Ромул ищут сосцы волчицы. Но с нулевой точки всё опять пойдёт по тому же роковому пути.
«Пойдут, плутая в диких травах, отъяты от сосцов обильных, поняв, что единеньем слабых побьют разъединенье сильных…»
Точное определение недостижимых целей!
«…Над ними будет крик гусиный, пред ними будет край безлесный, а впереди их — путь пустынный, но на устах язык вселенский…»
Это — одно из сильнейших стихотворений в лирике Самойлова: по тому, как в точные приметы одевается то, что не удерживается в приметах, по тому, как именуется то, чему нет имени.
Вопрос: «Зачем?», над которым, умирая, мучился простяга Цыганов, у одержимого поисками смысла Самойлова пронизывает всю его жизнь. Вопрос — из «последних», а по-русски — из «проклятых», и по- русски же — из «блаженных». Или «блажных».
«Зачем я существую?»
Поэтический ответ:
Факт поэтического ответа содержит в себе новый вопрос:
Зимний сад и туманный город навевают мысль о мастерстве ремесленников-ганзейцев. Невозможно понять, зачем искусство и поэзия, но можно почувствовать, как обтачивание кувшинов, мечей или слов помогает душе держаться в тумане опустевшего мирозданья.
Самойловские шедевры пронизаны двойственным чувством профессионального мастерства и счастливого неведения о смысле его.
Поэзия — последний, «третий перевал». Дальше — бездна. Неведение, неотличимое от всеведения. Точка.
«Цель вселенной — точка. И эта точка — Бог».
Отпрыск атеистического поколения окончательно познаёт Бога в миг исчезновения всего, что не Бог. А если и Бог — исчезающая точка? Тогда и терять нечего. Поражавший когда-то сверстников неуёмной смешливостью поэт, осознав роковой круг, возвращает себе самоощущение: он «счастлив по природе». Можно сказать, что это псевдоним мужества. Но лучше — словами самого поэта:
Вот и всё. Свободный стих завершает поиск опоры. Сила — это сила слова, речи, мысли. Русская речь — единственное неутрачиваемое достояние.
«Нет ничего дороже, чем фраза, так облегающая мысль, как будто это одно и то же».
Нет ничего. Вот и всё, что есть.
