забыла одеть трусики…
В перерыве между поцелуями она решила снова покурить. Но на этот раз была уже настоящая сигарета. Затянувшись, она спросила меня:
— Я тебе нравлюсь?
— О-о-очень! — ответил я быстро.
— И ты готов сделать что-то безумное ради меня?
— Ну, конечно готов! — ответил я возбужденно в надежде на то, что сейчас она закончит курить, и мы снова начнем целоваться.
— И даже терпеть боль? — спросила конкретно она.
— Ну, да! Только скажи, что ты хочешь, и я тут же сделаю это! — ответил я.
— Тогда закрой глаза и дай мне свою левую руку, — сказала она нежно, но с хитрой улыбкой.
Я почему-то был уверен, что теперь она положит мою руку под свою короткую майку, и там тоже не окажется нижнего белья… Конечно, левой рукой не очень удобно.
— А-а-а-а-а! — закричал я от боли. — Ты что, сумасшедшая?
Я отдернул свою руку, потому что, как оказалось, Анита решила затушить свою сигарету о мою кожу между мизинцем и безымянным пальцем…
— Теперь у тебя на руке останется знак на память обо мне. На всю жизнь! — тихо произнесла она. Затем опять поцеловала меня. Долго. Страстно. После встала и пошла в сторону дискотеки танцевать.
Она была права. Шрам остался. Правда, я так и не понял смысла ее поступка.
Днем летом было всегда как-то скучно. Особенно без Давида. Ну и кроме того, мне было всегда неприятно гулять с друзьями по городу и видеть, как они всегда могли себе позволить тратить много денег. Особенно на красивую одежду. А я всегда мог помочь им всего лишь в выборе, но делал вид, что меня эти «земные», абсолютно материальные вещи не интересуют. На самом деле у меня не было тех финансовых возможностей, которые были у них благодаря богатым родителям. Да и вообще, наш отец всегда учил нас, что деньги — это «ничто», главное, «чтобы что-то в голове было, а не в карманах!»
Голова головой, а новые джинсы очень хотелось. И я решил устроиться на работу: пошел на завод «Соса-соlа» после того, как прочитал объявление о наборе работников на новый, только что построенный завод в тридцати километрах от нашего славного городка.
Поскольку я был без квалификации, меня поставили на мойку стеклянных бутылок. Рабочая неделя с понедельника по пятницу, рабочий день — двенадцать часов подряд, обеденный перерыв — десять минут. Я до сих пор, помню какие движения я выполнял. Они были машинальны, я чувствовал себя настоящим роботом.
Самое неприятное было то, что часто люди оставляли в бутылках трубочки. Просто после того, как выпивали шипучий напиток, проталкивали их внутрь. У меня уходило несколько минут, чтобы извлечь их оттуда и продолжить мыть. Иногда, сидя на пляже, я не выдерживал и подходил к людям, которые пили напитки из бутылок нашей фирмы, и просил не заталкивать в них трубочки. Люди смотрели с явным непониманием, не зная, что ответить. Наверное, поэтому, как только я отходил, запихивали трубочку как можно быстрее. Наверное, это их забавляло. Меня же забавляла оплата, которую я получал за непрерывную рабочую неделю на ногах, — двенадцать долларов.
На заводе у нас был дружный коллектив, но на нем работало столько людей, что всех просто не узнаешь. Да и когда было знакомиться, если целый день на ногах, а обед всего десять минут? Меня особо раздражал обед. Как можно поесть за десять минут? Еще и сходить в туалет и хотя бы немного посидеть, чтобы ноги не так сильно затекали?
В один из таких глупых обедов ко мне подошла пожилая женщина. У меня было очень хорошее настроение, с утра мы получили зарплату, и двенадцать долларов, честно заработанные тяжелым трудом, грели мне душу. Я сидел недалеко от своего рабочего места и пил холодный лимонад. Погода в этот день, как всегда была несносная, стояла сорокоградусная жара, и все пытались укрыться от жестокого солнцепека в тени.
— Добрый день, юноша. Хорошего вам отдыха, — начала женщина первой.
Я тоже поздоровался, но немного недоумевал, кто она. Оказалось, она тоже работает на заводе, у нее такой же маленький перерыв и мизерная зарплата, как у меня. Она была одета в какие-то черные лохмотья, на голове была косынка. Женщина говорила не смешно, как бы обдумывая каждое свое слово. Было видно, что она чудовищно устала. По ее рассказу стало ясно, что день у нее не задался, им задержали зарплату. Ей нечем было кормить своего годовалого ребенка, две недели назад умер ее муж. Она была в полном отчаянии, слезы катились по ее щекам градом.
Я отдал ей свои двенадцать долларов, считая, что это будет правильно. Нет ничего хуже голода, когда тебе не за что купить буханку хлеба, особенно когда у тебя на руках ребенок.
Только через два месяца ко мне подошел один мой знакомый и пожаловался, что некая незнакомка обдурила его, сказав, что у нее голодает ребенок и умер муж (опять!). Оказывается с этой легендой она ходит по заводу уже месяца три и, судя по всему, неплохо зарабатывает. По крайней мере лучше, чем я.
Я очень старался добиться от начальства один час обеда. Для всех. Десять минут — это было ничтожно и унизительно для людей, которые так тяжело работали. Месяц я добивался изменений, все мои коллеги поддерживали меня, понимая, что это единственное правильное решение. Однажды на выходных ко мне подошла моя знакомая Тереза, она была очень богатой девушкой, дочерью хозяина нашего завода, и заговорила со мной.
— Зачем ты пытаешься испортить режим моего отца? Многие годы люди работали именно так, отдыхая всего десять минут. Это трудно, но это было.
Я молчал.
— Моему отцу не очень подходит то настроение, которое ты распространяешь на заводе, — продолжала Тереза. — Он не хочет «бунта на корабле». Он просит тебя уйти.
— Хорошо, но при одном условии: пусть твой папа даст моим коллегам если не час отдыха, то хотя бы минут тридцать.
Так и было.
Тереза была очень красивая девушка, но нам было запрещено с ней встречаться из-за разного классового происхождения. Она была богачкой. Не думаю, что ее заботила принадлежность к высшему классу, и возможно, она бы с удовольствием со мной встречалась, но в их семье, как и на всем нашем заводе, решал все отец.
На завод я больше не ходил. Но признаюсь, и по сей день не оставляю трубочки в стеклянных бутылках.
Единственным воспоминанием о работе на заводе был мой мопед, я купил его за шестьдесят долларов, которые мне удалось скопить. Правда, он был без фары и тормозов. Фарой мне служил обычный фонарик, который я держал во рту, а тормозом — кроссовки. Соседи всегда недоумевали, что это грохочет с улицы с фонариком во рту. Было очень неудобно, мухи постоянно залетали мне в рот, и я боялся, что вскоре начну их есть и совсем откажусь от нормальной пищи.
В тот вечер, подъезжая к дому, я заметил, что свет горит ярче, чем обычно. Все столпились возле входа в наш дом, были слышны восторженные голоса и смех. Я подумал, что наконец-то мама с папой помирились и будут теперь жить вместе. Я подкатил к крыльцу, привязал мопед к лестнице и стал подниматься в дом.
Людей было невероятно много, казалось, весь город пришел к нам в гости. Аккуратно распихивая всех, я пробрался к себе в комнату и что-то совершенно неземное остановило меня. Сначала я услышал голос и мое сознание отказывалось принимать его. С полминуты я просто слушал, закрыв глаза, когда я их открыл и сделал еще пару шагов через толпу, на меня смотрел Давид. Я кинулся к нему в объятия и настолько сильно обнял его, что, казалось, сейчас сломаю брата пополам. Воздух в комнате наполнился чем-то необычным, непривычным и незнакомым. Все стояли улыбаясь, мама с папой сидели рядом и были тоже счастливы.
Я посмотрел на Давида и сказал лишь одну фразу, которую я повторял себе каждый день в его отсутствие:
— Забери меня отсюда.
