телу прошлась огненная волна, помутив сознание и заставив забыть об опасности; дико вскрикнув, кинул коня в сбившуюся кучку степняков, бестолково метавшихся среди кустарников, врезался в самую середину, круша налево и направо...
Казалось, все войско Боняка будет уничтожено в этой страшной рубке. Но хитрый хан, бросив добычу и полон, с остатками сил неожиданно переправился через Днепр, прошелся по селениям вдоль реки Роси и ушел в степь. Впоследствии Мономах в нескольких строках своего «Поучения» вспомнил эту отчаянную и бесплодную погоню: «И опять со Святополком гнались за Боняком и не настигли их. И потом за Боняком же гнались за Рось, и снова не настигли его».
Куда бы ни шли, повсюду виднелись следы половецких погромов, поднимался к небу дым зажженных домов, по ночам то в одной, то в другой стороне небо окрашивалось в нежно-розовый цвет, там пылали селения. В Киеве Ярию сообщили, что деревни и села его владений полностью сожжены и разграблены, поэтому он закупил телегу строительных инструментов – топоры, пилы, долота, стамески, рубанки, а также воз железа – для кузницы.
То, что увидел, ужаснуло его. Среди углей, головешек и сиротливо торчавших печных труб бродили полуголодные смерды, строили дома, сколачивали сарайчики, кое-как устраивались перед наступавшими холодами. Увидели боярина и боярыню, окружили. Послышались приглушенные, полные горести голоса:
– Все уничтожили, проклятые.
– Сызнова начинать надо жить.
– Хлеба до весны не хватит...
Ярий лично проверил тайные погреба, которые с давних пор рылись на случай набегов кочевников. В дни тревог их загружали мешками зерна. Все они оказались нетронутыми, никто из жителей не выдал. Значит, не такими голодными будут зима и весна, значит, удастся отсеяться.
– Будем поддерживать смердов, чем можем, будет у людей – будет и у нас, – сказала Дарена, когда под телегой укладывались на ночь.
Ярий не спорил, в хозяйственных делах руководила она. У нее и глаз был острее на злободневные нужды людей, и умела она так распорядиться, что все было на месте.
Главное внимание отдали строительству изб. Каждый мужик был плотником, лес стоял под боком, дело шло споро. Первым свой дом возвел Волот. Пригласил всех жителей села на новоселье. По этому случаю наварили похлебку и кашу, нашлось немного масла, из сокровенных мест мужики достали вина. Сколотили стол, на столбиках прибили доски, получилась длинная скамейка.
Новоселье началось с обряда перенесения домового – главного хозяина – из старого дома в новый. Мать Волота, шестидесятилетняя Вятка, взяла металлический совок и небольшую кочережку и направилась на пепелище бывшего дома. Там в полуразвалившейся печке заранее был разожжен огонь. Шепча заклинания, Вятка трясущимися руками нагребла жар и медленно двинулась к новому дому, следом за ней бежала детвора, довольная неожиданным развлечением.
Когда старуха подходила к новому дому, перед ней широко открыли ворота, навстречу вышла вся семья во главе с хозяином. Они несли иконы, покрытые сверху чистыми полотенцами, а сам Волот шел впереди и нес хлеб-соль. Старуха и домочадцы остановились и отвесили друг другу низкий поклон. Волот проговорил:
– Дедушка! Милости просим с нами на новое место!
Затем домочадцы расступились и пропустили вперед Вятку с углями. Она вошла в дом, приблизилась к печке. На поду ее были заранее сложены стружки, береста и сухие веточки. Все молча и сосредоточенно следили за каждым движением Вятки. Вот она высыпала угли, стала дуть на них, и скоро в печи вспыхнул веселый огонь. Тотчас все оживились, послышались радостные восклицания: домовой не отказался от нового дома! Он будет теперь помогать содержать жилье в порядке, следить за скотиной, хранить домашнее добро и предупреждать о грозящей опасности. Семья может спокойно жить в новой избе!
А потом началось веселье. Хотя и скудное было угощение, но люди были радостными и довольными: самое трудное позади, скоро у них появится крыша над головой, а там, Бог даст, жизнь потихоньку наладится!
XXII
В 1103 году, в феврале месяце, прибыл в Новгород гонец от Владимира Мономаха с приказом Мстиславу прибыть в Киев для переговоров.
– Что же это за важные переговоры? Отец не уточнял? – спросил Мстислав.
Боярский сын по имени Сбыслав, черноголовый, с раскосыми глазами, доставшимися от матери- половчанки, ответил озабоченно:
– Собирается великий князь Святополк с переяславским князем Владимиром Мономахом в большой поход на степняков. И, кроме того, твой отец велел передать, что у них со Святополком достигнута договоренность о переводе тебя на княжение во Владимир-Волынский.
– С чего бы это? – удивился Мстислав. – Я с одиннадцати лет сижу в Новгороде. Ко мне здесь привыкли, все довольны.
– Не знаю, князь. Но перед самым отъездом Мономах шепнул мне на ухо такую весть и велел обязательно передать, чтобы ты приготовился к переезду.
Мстислав недоуменно пожал плечами, полдня находился в раздумье, а потом пошел к посаднику Давгузу. С Давгузом у него сложились доверительные отношения: посадник занимался хозяйственными делами, а князь – военными. Трений между ними не было, часто встречались по важным делам. И сейчас такой вопрос Мстислав решил не таить от главы города.
– Они что, с ума посходили? – возмутился Давгуз. – Не отпустим тебя никуда! Пусть и не мечтают. Нужен ты нам здесь, князь. Так и скажем. Я первый скажу!
В Киев Мстислав прибыл с видными новгородскими мужами – посадником, тысяцким, боярами, богатыми гостями (купцами, торговавшими с заграницей), был среди них и посол от владыки. В честь их Святополк устроил званый обед, на который были приглашены знатные киевские люди.
Мстислав пришел на обед не в настроении. Он привык к Новгороду, считал его родным, к жителям его привязался душой и сердцем. Ехать в чужой город, где все чужое, не свое – и люди, и жилье, и вся обстановка, – не хотелось до того, что руки опускались и ни о чем не хотелось думать. А ехать придется. Против воли великого князя Руси и отца не пойдешь, хочешь не хочешь, а надо подчиниться.
Мстислав сел за стол, огляделся. Напротив него сидел тот самый боярский сын, который принес эту неприятную весть, и в груди своей он почувствовал холодок неприязни к нему. Понимал, что Сбыслав ни при чем, но ничего не мог с собой поделать. Пустой и ветреный малый, крутится на скамейке, ведет пустой разговор с какой-то девицей, наверно, такой же пустой и легкомысленной, как он сам. А она красивая, по- настоящему красивая. Пышные темные волосы, черные, выразительные глаза. Не глаза, а пленительные очи, по-иному и не скажешь. Но не было в ее поведении простоты и естественности, все движения были словно напоказ: вот я какая, смотрите на меня и любуйтесь, и этим она не понравилась Мстиславу.
Вдруг он заметил, что девица стала кидать на него заинтересованные взгляды. Вот она несколько изменила положение своего гибкого тела и, склонив голову, начала исподлобья наблюдать за ним. Взгляд у нее томный, зовущий. Сначала это занимало его, но потом пришло раздражение: она явно хотела его соблазнить, а этого серьезный и самостоятельный князь никогда не терпел. Ему уже двадцать семь лет, и время любовных похождений давно прошло!
Мстислав встал из-за стола и вышел на улицу. Моросил мелкий дождичек, по стволам темных деревьев текли прозрачные струйки воды, без листвы вид их был унылый и сиротливый. Такое же настроение было и у Мстислава. Почему-то вспомнилась Росава, как они прогуливались по лугу возле Волхова, ее преданные, любящие глаза. Ах, все отдал, чтобы снова вернулись те незабываемые юношеские дни!..
Он вздохнул и отправился в терем отца. Вместе с ним проговорили допоздна, обсуждая общерусские дела.
– Новгород придется оставить, – говорил Мономах, по привычке толстой ладонью поглаживая седые волосы. Подбородок у него отвердел, линия губ стала жесткой. – Святополку, видите ли, втемяшилось в голову посадить в Новгороде своего сына, а тебе занять Владимир-Волынский, чтобы противостоять польским и венгерским нападениям. Ты, считает он, сумеешь справиться с ними.
– Не надо было соглашаться, отец, – осторожно сказал Мстислав. – Столько лет я в Новгороде! И я привык, и новгородский люд ко мне благоволит.