он и сказал Федоту:
— Давай закурим. Последний день табачком нам наслаждаться…
— Ну и характер, паря, у тебя, — сказал Федот, — опять замогильным голосом запел. А ты не верь, что тебя убьют, до самого конца не верь. Умирай, а не верь, что тебя убить могут. Тогда, глядишь, кривая и вывезет. В меня вот пока пять пуль не влепят, ни за что не поверю, что я пропасть могу.
Слышавший это Тимофей подсел к Роману, дружески обнял его:
— Правильно, брат, Федот толкует. Это по-нашему. Ты давай держись.
Когда стемнело, пленных повели на расстрел. Разбив на группы по пять человек, всем им скрутили руки за спину. Тимофей, Роман и Федот были связаны одной веревкой с двумя орловскими фронтовиками.
На выходе из станицы Роман почувствовал: кто-то развязывает ему руки. Оказывается, богатырь Федот уже успел освободиться от своей петли и теперь развязывает его. Минуты через две петля ослабела. Роман выкрутил из нее руки и, не выпуская веревку, помог освободиться шагавшему справа от него Тимофею. Так, молча поняв друг друга, освободилась от пут вся пятерка и, ничем не выдавая своего волнения, шагала дальше, по-прежнему держа за спиной веревку. По молчаливому согласию положились они теперь целиком на Тимофея, как на старшего, и ждали от него какого-нибудь сигнала.
— Встреча за речкой, у сопки, — нагнувшись к Роману, шепнул Тимофей. Роман в знак согласия кивнул.
Примерно в версте от станицы пленных согнали с дороги в сторону. Подвели к кустам, окружили стеной штыков. Тотчас же отделили от них две пятерки и повели одну направо, другую налево. Скоро раздался залп, затем второй, послышались стоны, чей-то предсмертный хрип, и затем хлопнул добивший кого-то выстрел.
Романа била мелкая, колючая дрожь. Федот качнулся к нему, шепнул:
— Жди команду… Даст Бог — уйдем…
К ним подошли конвойные и, подгоняя прикладами, погнали налево к реке. Провели мимо шеренги расстреливающих и скомандовали: «Стой!» И только стали отходить от них, как Тимофей выдохнул долгожданное: «Беги». Вся пятерка бросилась в разные стороны. Вдогонку им загремели беспорядочные выстрелы, раздалась громкая ругань.
Роман, низко пригнувшись, бежал под бугор к реке. Упал, поднялся, скатился с высокого берега вниз и бросился в воду. Над головой его свистели пули, но все существо его ликовало, потрясенное одной мыслью: «Ушли… Ушли…»
К берегу подбежали преследующие и, услыхав плеск воды, стали стрелять в темноту наугад. Одна из пуль высекла искры из прибрежной гальки у самых ног Романа. Через минуту он был в темных кустах, радостно пахнувших зеленью, росой, жизнью.
Уже светало, когда он очутился у подошвы той сопки, которую Тимофей назначил им для сбора. Северный склон сопки зарос густым невысоким леском. Войдя в лесок, Роман остановился и только тогда услыхал свое тяжелое, как у запаленной лошади, дыхание. Чтобы успокоиться, пошел шагом и затем прилег под одну из берез.
Скоро он услыхал хруст сучьев и шорох листьев. Кто-то шел по песку, заплетаясь ногами, отпыхиваясь. Роман бросился навстречу и увидел Федота, несущего на плече Тимофея. По тому, как безжизненно мотались руки Тимофея за спиной у Федота, Роман понял, что отгулял свое Тимофей по белому свету.
Федот бережно положил его на землю к ногам Романа и, тяжело дыша, сказал:
— Зацепила его пуля, когда уж мы думали, что спаслись.
Роман присел, расстегнул гимнастерку Тимофея, припал ухом к его сердцу и, не уловив биения, медленно поднялся. По щекам его текли слезы, губы дрожали и дергались.
— Мертвый он… — сказал Роман.
— Да быть того не может! — Федот принялся трясти Тимофея за плечо, кричать: — Тимофей!.. Ты слышишь меня, Тимофей, да очнись же…
Поняв, что Тимофей никогда не очнется, Федот поднялся, оглядел тяжелым взглядом лес и сопки и алое небо вдали, а потом погрозил кулаком в ту сторону, где виднелась станица, и со злобным придыханием сказал:
— Гады! Кровью будете харкать за него!
XVIII
От поваленной бурей лиственницы отломил Федот пару крепких сучьев. Этими сучьями и принялись они копать могилу для Тимофея. Лесная земля была мягка и податлива, и только корни деревьев, то и дело встречавшиеся в сырых ее недрах, досаждали им в работе. Они с ожесточением рвали мохнатые плети корней и тяжело дышали. Скоро руки их были сплошь в кровавых ссадинах.
Солнце уже сильно припекало, когда могила была готова. Глинистое дно ее устлали они сухими листьями и хвоей. Затем подошли к Тимофею и присели возле него. Федот скрестил ему руки на груди и держал их в таком положении до тех пор, пока не перестали они расходиться в стороны. А Роман смежил широко раскрытые, смертной стужей затуманенные глаза своего друга и за неимением пятаков положил на ледяные веки два желтых камешка. И когда убрали их, лицо Тимофея стало спокойным и строгим. Они по очереди поцеловали его в смуглый лоб, бережно подняли и бережно опустили в могилу. Вместо гробовой крышки накрыли охапкой оранжевых папоротников, молча постояли у изголовья могилы и стали бросать в нее нагретую землю.
Под вечер вышли они из леса, злые от горя и голода. Выйдя к речке, напились и умылись, обмыли в кровь исколотые во время бегства босые ноги.
— Что теперь делать будем? — угрюмо спросил Роман. — На наших ходулях нам далеко не уйти.
— Коней добывать надо. Выйдем на дорогу и постараемся кого-нибудь спешить, — сказал Федот. И, потрясая захваченным с собой лиственничным суком, добавил: — Пусть теперь богачи от меня пощады не ждут! Я из них веревки вить буду!
В сумерки выбрались на Московский тракт и залегли в придорожных кустах. Чтобы обмануть свои ноющие желудки, жевали терпкие листья боярышника, часто сплевывая тягучую слюну. Рожок молодого месяца готов был скатиться за сопки, когда услыхали они слитный цокот конских копыт, приближающийся с востока. Федот прислушался, определил:
— Двое, верхами. Попробуем их спешить. Ты оставайся, Ромка, здесь, а я перебегу на другую сторону. Когда они подъедут, кидайся на одного, а я на другого. Только смотри не сробей.
— Ладно, — махнул головой Роман, и Федот, низко пригнувшись, метнулся через дорогу, затаился в канаве. Всадники ехали шагом, без всякой опаски. За плечами у них смутно виднелись винтовки. Подпустив их вплотную, Роман и Федот одновременно выскочили на дорогу, намертво вцепились в них и стали стаскивать с седел. Федот при его силе одним рывком сбросил с коня на землю доставшегося ему человека. Выхватив у него из ножен клинок, он тут же зарубил семеновца. Но Роман со своим не справился. Он ухватил его за винтовку и поясной ремень. Но всадник не растерялся, ударил Романа костяным черенком нагайки по голове, вырвался и ускакал. Следом за ним ускакала и лошадь зарубленного Федотом. Федот выругался, обозвав Романа раззявой, и стал обыскивать свою обезглавленную жертву.
Зарубленный оказался семеновцем с лычками старшего урядника на погонах. Федот снял с него винтовку, брюки и сапоги. В карманах брюк нашел он кисет с табаком, фарфоровую трубку и бумажник с деньгами. Сапоги оказались ему не по ноге, и он не без сожаления отдал их Роману. Оттащив зарубленного с дороги в кусты, они направились дальше. Под утро наткнулись на суслоны сжатого хлеба, намяли из колосьев еще мягкого пшеничного зерна и стали с жадностью есть его.
— Ты смотри, много не ешь, а то с голодухи тебя живо скрутит, — сказал Роман Федоту, жадно уплетавшему пригоршни зерна. Но Федот не послушался его и наелся досыта, заявив, что его желудок переварит топор, а не то что зерно. Скоро он жестоко раскаялся. У него началась такая резь в животе, что он все утро кричал и корчился под стогом сена на лесной полянке. Федот наконец перестал кричать, свернулся клубком и уснул.
Роман отправился на разведку.
Поднявшись на ближайшую сопку, увидел далеко впереди большую станицу с белой церковью в центре. Под самой сопкой блестела в кустах неширокая речка, виднелась крыша мельницы. Он решил зайти на мельницу. Мельница оказалась закрытой на заложку изнутри. Но Роман знал секрет этой заложки. Ее легко открывали снаружи через круглое отверстие в двери с помощью железного ключа, на конце которого была
