направился вверх по улице. На лавочке у ограды Платона Волокитина сидели верховские парни. Не узнав Романа, они окликнули его:
— Кто это?
По голосу Роман узнал Федотку Муратова. От этого голоса сразу заползали по спине мурашки. «Вот влип», — подумал он, но прошел, не прибавив шага. Федотка пустил ему вдогонку:
— Женатик какой-то. Отвечать, сука, не хочет. Лень подыматься, а то бы мы…
На плетневой завалинке Марьи Поселенки, смутно белея, сидели верховские девки. Парней возле них не было. Девки пели. Агапка Лопатина сильным грудным голосом заводила:
Укатись, мое колечко,
Под крылечко…
И десяток высоких девических голосов подхватывал:
Укатись, мое витое,
Под крытое…
Роман подошел, негромко поздоровался.
— Да это, никак, Ромаха? — удивилась Агапка. — Каким ветром тебя занесло? — а сама толкнула в бок Дашутку.
— На песню поманило.
— И не побоялся, что попадет?
— Я не из трусливых.
— Пока Федотки поблизости не видать, — сказала Дашутка и громко захохотала. Агапка напустилась на нее:
— Подвинься-ка лучше, чем измываться. Садись, Ромаха, с нами рядком и потолкуем ладком.
Роман втиснулся меж ними. Незаметно нащупав Дашуткину руку, крепко пожал ее. Дашутка на пожатие не ответила, но и руки не вырвала. Прижимаясь к Роману, Агапка спросила:
— Петь с нами будешь?
— Буду. Давай заводи, — а сам, взволнованный и счастливый, то пожимал, то ласково гладил покорную Дашуткину руку, и пока Агапка спрашивала у девок, какую песню заводить, он шепнул, прикоснувшись к жаркому маленькому уху Дашутки:
— Пойдем куда-нибудь?
— Подожди, — почти беззвучно шепнула Дашутка.
Дружно пели, звеня серебряными бубенчиками, проголосную песню девичьи дрожливые голоса. И далеко-далеко летела она в синюю ночь, к расплывчатым очертаниям хмурых сопок, к желтоватому мутному месяцу. Пела Дашутка, пел Роман, вплетая свои голоса в согласный и сильный поток других голосов. Вдруг Дашутка вздрогнула и замолчала. Потом тревожно шепнула Роману:
— Уходи скорей. Парни идут.
— А ты? Пойдем вместе.
— Иди, иди… Подождешь меня у нашей ограды. Я скоро.
Роман незаметно поднялся и юркнул в тень от заплота. Вдоль заплотов, от дома к дому, дошел до ограды Козулиных, притаился у калитки. Мимо него провалили верховские, горланя на весь поселок.
Дашутка пришла запыхавшаяся, взволнованная.
— Насилу вырвалась от Алешки. Привязался, постылый, и не пускает.
У Романа радостно встрепенулось сердце: постылый, а кто же милый? Ему захотелось сказать ей нежное слово, но вместо этого он совсем некстати бухнул:
— Где сядем-то?
— А тебе кто сказал, что я сидеть с тобой буду?
Он увидел, как в бледном месячном свете полыхнули ее глаза — темные-темные, и надменно выгнулись над переносьем тонкие брови.
— Да ты хоть недолго, — нерешительно попросил он.
Дашутка взялась за кольцо калитки.
— В другой раз… Утром мне подыматься чуть свет.
У него сокрушенно сорвалось:
— А я думал…
— Скажи, если не секрет, о чем думал? — придвинулась к нему Дашутка. По губам ее бегала улыбка, руки теребили полушалок.
— Давай сядем, тогда скажу.
— Не обманешь?
— Нет, — судорожно выдавил он и тихо, но решительно привлек ее к себе. — Пойдем.
Они уселись на лавочке возле калитки. Старый развесистый тополь протяжно и тихо лопотал над ними.
— Ну, говори…
Запрокинув голову, она глядела ему в лицо, напряженно ждала, до боли прикусив губу. Совсем по‑другому он ощущал в этот миг ее близость. Бурно вздохнувши, Роман решился:
— Люба ты мне, вот что, — выпалил он, собравшись с силами, и припал губами к ее пахнущей ландышевым цветом щеке. Дашутка не оттолкнула его.
Круглые опаловые тучки набегали на месяц, клубилась настоянная на травах теплая мгла, дремотно покачивался и баюкал их тихой песенкой старый тополь. Они не слышали, как, предвещая грядущий день, дохнул из туманных низин прохладой ветерок-раностав, как неуверенно крикнул неподалеку первый петух и смолк, прислушиваясь. Где-то на Подгорной улице бойко ответил ему другой, сразу же заглушённый пронзительным голосом третьего, и скоро заревой переклик петухов закипел по всему поселку. Короткая ночь пошла на убыль. Смутно обозначились крыши домов, деревья, заплоты. Дашутка опомнилась первой, протяжно ойкнув, сказала:
— Пусти… На дворе совсем светло. Увидят нас тут с тобой — житья потом не дадут.
— И взаправду светло, — удивился Роман. — Вот диковина. Ну, поцелуй еще раз на прощанье…
— Хватит… Рома… — Она бесшумно растворила калитку и уже из ограды сказала: — Иди, иди. Увидят ведь.
— Где теперь встретимся?
Дашутка рассмеялась:
— Была бы охота, а место найдется. Иди, не торчи тут, окаянный…
Он отвернулся, пошел. Тогда она крикнула:
— Постой!
Догнав, порывисто обняла крутую шею Романа, поцеловала его прямо в губы коротким поцелуем и, не оглядываясь, побежала в ограду.
XIII
Через два дня приехали в Мунгаловский войсковой старшина Беломестных и несколько офицеров с женами. Поселились они у справных казаков Подгорной улицы, наполнив беленые горенки запахами душистого мыла, одеколона и турецкого табака.
По вечерам выходили приезжие на прогулку. Поскрипывали на улице щегольские офицерские сапоги, тоненько вызванивали шпоры, тупо, как овечьи копытца, постукивали о дорогу дамские каблучки. Сумерничая на прохладных завалинках, с завистью любовались казачки диковинной их одеждой, жадно вслушивались в чужой, не казачий, говор.
А на луговине, где радовался короткому лету лазоревый курослеп, кипела работа. Строили там столовую, пекарню и кухню. Погромыхивая телегами, нагрудили скоро туда мунгаловцы горы кудрявого тальника, красноватой липучей глины, смолистых бревен и камня-бутовика. На высоких козлах, пластая на плахи кондовые бревна, от зари до зари работали босоногие пильщики, косо кропили землю золотистым дождем опилок. Широкие плотницкие топоры сверкали, как звезды. Бородатые печники в брезентовых фартуках месили в измазанных известью ящиках глиняное тесто.
В неделю выросли на луговине плетневые приземистые бараки, крытые желтым тесом. Снаружи их обмазали глиной и побелили. Приняли бараки самодовольный праздничный вид. Окопанные канавами для стока воды, устланные по подножью плюшевым дерном, разбежались вокруг бараков палатки. Белое
