отпетому и неуемному из своих сотников, он пригрозил, что расправится с ним и со всеми его помощниками, если не прекратят они безобразного отношения к мирным жителям. В этом он опирался на сочувствие большинства своих дружинников.
Генерал Мациевский, командовавший семеновскими войсками в Восточном Забайкалье, вскоре после Богдатского боя прислал Каргину распоряжение отправиться с дружиной в поселок Зеренский и сжечь в нем все дома ушедших в партизаны.
Выполнить его распоряжение Каргин наотрез отказался и был отстранен от командования дружиной.
На следующий день он сдал дружину есаулу Соломонову, отряд которого был влит в дружину и стал ее четвертой сотней. Присоединение к дружине соломоновских карателей вызвало среди доброй половины дружинников глухой ропот. Скоро этот ропот вылился в открытое неповиновение новому командиру. Дружинники из сотни Андрона Ладушкина наотрез отказались выполнить приказ о расстреле арестованных Соломоновым стариков, чьи сыновья ходили в партизанах. Тогда Соломонов приказал харачинам схватить десять человек наиболее упрямых дружинников и наказать их страшной поркой. В ту же ночь поровшие дружинников харачины были заколоты кинжалами, а в квартиру Соломонова кинута бутылочная граната. От взрыва ее пострадал хозяин квартиры. Утром Соломонов покинул дружину вместе со своими наемниками и больше не возвращался в нее. Командовать дружиной стал Филипп Масюков — урядник из Орловской.
Через неделю дружина вернулась на стоянку в Орловскую. Там все дружинники старше сорокалетнего возраста были уволены в отпуск. Уехал в отпуск и Каргин.
В Мунгаловском стоял только что пришедший из Сретенска Четвертый казачий полк. Штаб полка разместился в каргинском доме. Каргин узнал об этом по желтому знамени, развевавшемуся над воротами его ограды. «Выходит, и дома спокойно не поживешь», — подумал он с раздражением, въезжая в раскрытые настежь ворота.
В ограде стояли у заборов и коновязей расседланные кони с надетыми на морды торбами, прохаживался дневальный в белой папахе и в крытом защитного цвета материей японском полушубке. Каргина он встретил сердитым окриком:
— Кто ты такой, что прешь прямо в ограду?
— Я хозяин этого дома.
— Ну раз хозяин, тогда можно. А закурить у вас, хозяин, не будет?
— Не курю, браток.
— Жаль, — сказал дневальный и отвернулся от него со скучающим видом.
Каргин расседлал коня, пошел в дом. В прихожей жарко топилась плита. На плите жарилось в большой чугунной кастрюле мясо. От него приятно пахло лавровым листом и луком. На деревянной кровати лежали внавалку шинели и полушубки, во всех углах стояли винтовки с ложами, выкрашенными блестящей светло- коричневой краской. У окна за столом дремали дежурные ординарцы, все чубатые и розовощекие, как на подбор. Дверь в горницу была полуоткрыта. Оттуда пахло душистым дымом папирос, доносился негромкий, сдержанный говор. Заглянув мимоходом в горницу, Каргин прошел тихонько на кухню, где ютилась его семья. Там стоял на столе кипящий самовар, вокруг которого сидели остальные ординарцы и пили чай с японскими галетами и мороженой колбасой. Каргин поздоровался с ними, расцеловал кинувшихся к нему ребятишек.
— Ну, а вы чего приуныли? — спросил он потом горюнившихся на лавке в кухне Серафиму и Соломониду.
— Не с чего веселыми-то быть, — ответила ему Соломонида. — Мы теперь только и знаем, что еду готовим да самовары кипятим для постояльцев. Ни днем, ни ночью покоя нет.
Вечером, когда Каргин сидел с ребятишками на кровати, на кухню зашел командир полка, войсковой старшина Фомин, худощавый, высокого роста мужчина с запавшими щеками, с большими залысинами на лбу. От залысины лоб его казался узким и непомерно высоким. Каргин вскочил на ноги.
— Сидите, сидите, хозяин, — махнул рукой Фомин и улыбнулся какой-то усталой, располагающей к себе улыбкой. — Простите за беспокойство. Я зашел познакомиться с вами, потолковать, — и он запросто протянул Каргину узкую длиннопалую руку.
Присев на подставленный Каргиным стул, Фомин спросил:
— Давно воюете с партизанами?
— С самой весны. Почти все время в боях были.
— Вы что ж, командир дружины?
— Был полгода командиром, а теперь сменен. В дружине, как никак, три сотни, и в каждой сотне сто пятьдесят человек, а я только старший урядник. Военного образования не имею. Вот и отставили, — не открывая истинной причины своего ухода из командиров, ответил Каргин.
— Но я слышал еще в Чите, что ваша дружина одна из лучших наших частей! Значит, уж не такой вы плохой командир, как рисуете. Думаю, у вас есть чему поучиться и нам, старшим офицерам. Вот я и хочу спросить вас, чем вы объясните неуспех всех наших попыток уничтожить партизан? Мне, новому человеку на этом фронте, интересно знать, в чем тут дело.
— Причин тут много, ваше благородие.
— Ну, а все-таки…
Каргин изучающе посмотрел на Фомина, желая узнать, насколько можно быть с ним откровенным. Фомин понял это и улыбнулся:
— Не бойтесь, хозяин, меня. Заверяю вас честным словом, что сказанное останется между нами.
«Э, будь что будет», — решил Каргин, давно искавший человека, перед которым мог бы излить свою душу, и начал говорить:
— Больно уж неустойчивы наши части, ваше благородие. Воюют они, за малым исключением, так, как работает на своего хозяина нерадивый батрак. Без души воюют, без интереса. Если партизаны отступают, они преследуют их на почетном расстоянии. Если же партизаны насядут на них — убегают сломя голову. От какой-нибудь сотни, вооруженной дробовиками, удирает целый полк, от полка — бригада. Скажу без хвастовства: если бы воевали все, как наша дружина, был бы кое-какой успех. Но и то относительный. Красные сильны и делаются сильнее с каждым днем. Ломаю я над всем этим голову, крепко ломаю…
— И какой же сделали вывод?
— Такой, что хочется иногда на все плюнуть и уехать на китайскую сторону.
В тот вечер Каргин не успел высказаться до конца. С надворья вернулись ординарцы, и Фомин, прекратив разговор, попрощался и ушел к себе. На другой день он позвал Каргина в горницу, угостил коньяком и возобновил прерванную беседу.
Каргин успел к тому времени поговорить о нем с ординарцами. Ординарцы, каждый по-своему, хвалили Фомина. Двое из них были его одностаничниками и знали всю его родословную. Приехав домой после тяжелого ранения на турецком фронте, занимался он сельским хозяйством. Жил небогато. На службу к Семенову попал по мобилизации. Из всего услышанного Каргин заключил, что опасаться Фомина нечего. Очертя голову высказал он ему давно наболевшее.
Фомин горько рассмеялся. Нервно закурил папиросу и тут же потушил ее, сунул в цветник. Пройдясь по комнате, заговорил все тем же усталым голосом:
— Да, трудно закрывать глаза на все происходящее. Я хорошо понимаю вас, Каргин. Вы спрашиваете: неужели мы не можем поступать более благоразумно? Боюсь, что нет. Таковы законы борьбы. Наша трагедия в том, что мы враги подавляющей массы своего народа. Мы защищаем свои бывшие права и привилегии. А кровные интересы народа требуют, чтобы мы были лишены всего этого раз навсегда. Таково положение вещей.
— И чем же все это может кончиться? — внутренне холодея, спросил Каргин.
— Если японцы наводнят своими войсками все Забайкалье и Дальний Восток, тогда мы удержимся. Иначе в самом скором времени наступит развязка.
— Но ведь с японцами связываться тоже опасно. Они живо Забайкалье к рукам приберут.
— В том-то и дело, Каргин. Боюсь, что это будет так. Закрывать глаза здесь не приходится.
— Что же тут можно сделать?
— Трудно придумать. Скорее всего, пока не поздно, надо просто выходить из игры. Возможность для этого есть — граница ведь рядом.
