— Вот она, голубушка… Давай сюда, Северьяныч… С мяском теперь мы.
Пока Никула связывал лычком тонкие, с острыми точеными копытами ноги, Роман срубил тонкую длинную жердь, которую они и просунули между связанными ногами косули. Маленькая красивая голова с черными смородинами незакрытых глаз беспомощно повисла и качалась из стороны в сторону.
Синяя полутьма раннего утра еще стояла в тайге. Весело журчал в кустах распадка ключ, пахло багульником и мхами. Узкая тропинка, по которой они возвращались, вилась среди камней и кочек. Справа был болотистый непроходимый колок, слева — красноватые столбы утесов.
Последний раз они остановились напротив утеса, похожего на гигантскую голову в шляпе. Жердь опустили на траву, и Роман распрямился, потирая рукой натруженное плечо. Вдруг где-то совсем близко оглушительно грохнуло и одновременно больно толкнуло Романа в плечо, которое он растирал. Он увидел, как подпрыгнули и начали падать деревья, тропинка вздыбилась и начала ускользать из-под ног, а ближний хребет с сумасшедшей скоростью понесся прямо на него. Он удивленно ойкнул и повалился неловко, боком, на курчавый кустик багульника. Перед глазами поплыл красный ровный туман, и стало как-то легко и необыкновенно уютно…
Никула в ужасе прыгнул с тропинки в сторону, упал за черный обгорелый пень и трясущимися руками, боясь приподняться, стал рвать висевшую за плечами берданку. «Господи, пронеси, Господи, пронеси», — шептали его побелевшие губы. Все время он дожидался нового выстрела и уже прощался с жизнью. Но выстрела не было. От утеса, медленно растекаясь, плыл белый пороховой дымок. Никула успел изготовить берданку и начал ждать, не покажется ли кто-нибудь на утесе… Теперь он намеревался дорого продать свою жизнь. Но от утеса не доносилось ни звука.
Не в силах дольше выносить напряженного ожидания, Никула раз за разом дважды выстрелил по утесу, потом пополз в колок. Очутившись в колке, он поднялся и, увязая в болоте, побежал. Бежал и, сам не замечая того, плакал.
На зимовьях Никулу заметили еще издали. Он что-то кричал и призывающе махал руками.
— Они какой-то беды, паря, наделали, — сказал Семен Забережный Северьяну, прислушиваясь к крикам Никулы. Семен, Данилка и другие соседи Улыбиных сидели на оседланных конях, собираясь тронуться на пашни.
С обезумевшими глазами, с кровавыми ссадинами на лице добежал до первого зимовья Никула. И тогда все услыхали его исступленный крик:
— Убили!.. Романа убили…
— Где? — спросил страшным голосом подскакавший к нему Семен.
Никула успел показать ему рукой в сторону тайги и повалился в траву, прерывисто и тяжело дыша. Семен ударил коня стременами и поскакал. За ним пустились все, кто был уже на конях.
Сквозь окружившую Никулу возбужденную толпу протолкался Северьян. Он схватил Никулу за шиворот:
— Кто убил?.. Говори… Душу из тебя вытрясу!
— Не знаю… Ей-богу, не знаю. Шли мы домой… Козулю несли… Тут нас и подкараулили. Ромаху сразу наповал, он только ойкнул, сердечный… А я за пень успел, отстреливаться начал…
— Да ты его не сам ли как-нибудь нечаянно уложил? — спросил Иннокентий.
— Что ты, Кеха… Да ты за кого считаешь меня? У меня крест на вороте.
— А кто тебя знает, — тянул свое Иннокентий.
Северьян бессильно опустился рядом с Никулой, схватился за голову. Но тотчас же вскочил на ноги и стал просить себе коня. Коня ему привели моментально, помогли сесть на него. Проглотив подступившие слезы, подобрал Северьян поводья, огляделся вокруг невидящими глазами и поскакал в Ягодную падь. «Вот тебе и вырастил сына. Вот тебе и кормилец на старости лет», — твердил он себе, все время судорожно глотая воздух раскрытым ртом.
XVIII
Очнувшись, Роман услыхал тягучий жалобный стон. Стонал кто-то совсем неподалеку. Роман попробовал повернуться, чтобы разглядеть стонавшего, но не смог. С ним произошло что-то непонятное, значительное. Было такое ощущение, словно туго-натуго спутали его по рукам и ногам пеленками, отняли силу. Мучительно хотелось пить. Такой нестерпимо палящей жажды он еще не испытывал. Голова почему- то стала непомерно большой. Мысли были вялыми, скоро ускользающими. В висках постукивало, будто голову, как дупло, долбили два крошечных дятла.
Собрав все силы, поднес он к глазам, точно чужую, правую руку. Пальцы были в крови, а два листа — желтый, похожий на новенькую копейку, и зеленый, похожий на крестик, прилипли к ним. «Откуда же эта кровь?» — попытался он сообразить, с тревогой прислушиваясь к стону, о котором на одну минуту совсем забыл. И тут внезапно пришла все осветившая догадка. «Да это меня убили, меня. Помираю я», — решил он и в ужасе рванулся, взмахнув здоровой рукой. Мгновенным видением мелькнули тогда перед ним золотистые от солнца лиственницы, синее небо в просветах ветвей и белый клочок тумана, зацепившийся за фиолетовый пик хребта. И снова, кружась и ломаясь, надолго погасло все, с чем он так не хотел расстаться.
Он не слыхал, как подскакали к нему возбужденные казаки, как всех опередивший Семен, сорвавшись с седла, припал ухом к его заплывшей кровью рубашке, прислушался и обрадованно уведомил остальных:
— Живой он…
Семен, обрывая в спешке пуговицы, сбросил с себя гимнастерку, а следом за ней исподнюю бязевую рубаху. Рубаха была порядком заношена, но ничего другого не было под рукой. Он начал рвать ее на повязки. Тем временем проворный Данилка сбегал в колок, принес в фуражке ключевой воды. Романа бережно приподняли, разрезали до самого воротника напитанный кровью рукав его ситцевой рубашки и обмыли рану. Потом Семен наложил на нее как умел тугую повязку. Роман опять пришел в себя, попросил воды. Пил он долго и жадно, по-детски всхлипывая. Напившись, открыл неузнаваемо запавшие глаза, спросил склонившегося над ним Семена:
— Кто это меня?
— Не знаю, паря, не знаю… Потом дознаемся. Из-под земли выроем, а найдем. Ты не поддавайся, держись.
— С утеса… Оттуда стреляли, — успел сказать Роман и снова откинулся навзничь, вцепившись рукой в ветку багульника.
Подоспевший Северьян, узнав, что сын жив, начал часто-часто мигать, усы его потешно задергались, в жалкой улыбке кривились губы. Он виновато оглянулся по сторонам и стал тереть кулаком глаза…
На зимовьях о работе никто и не думал. Всех потрясло загадочное нападение на охотников. Толпясь у зимовья, в котором жили Улыбины, люди на сотню ладов обсуждали случившееся. Одни в этом видели какую-то месть. Другие доказывали, что попали охотники на беглых каторжников. Больше всех говорил Никула. Он успел убедить себя, что напало на них, по крайней мере, пять человек. Выстрелы, посланные им неизвестно в кого, и паническое бегство по чащам и топям считал он теперь за подвиг. И чем больше он рассказывал, тем сильнее верил, что он ничего не выдумывает, а только припоминает.
— Одного-то из них я уж наверняка ухлопал, — слышался его голос в одном месте. — Вплоть они, гады полосатые, от меня были. А я ведь и не на таком расстоянии редко мимо стреляю. Рука у меня твердая и глаз соответственный. Ежели хочешь знать, так нагнал я им холоду…
— За командира у них здоровенный дядя был. Рыжий, собака, и бородатый, — через минуту говорил Никула в другом месте. — Я ему отметину на лоб посадил. Все мозги разнесло. Пусть знают, как с казаками связываться.
Наконец его болтовня всем надоела. Иннокентий Кустов не утерпел, прикрикнул на него:
— Да помолчи ты, холера!.. Ромку, может, только ранили, а ты его бросил. Ведь его в таком разе добить могли. Вот что ты наделал, а еще хвастаешься.
— Кого там, паря, добивать-то было. Его, милягу, сразу наповал срезали, — ответил ему убежденно Никула. Но упрек Иннокентия даром не пропал. Никула понял вдруг, что слишком уж он разошелся, и предпочел за лучшее присмиреть.
Едва появились на закрайке леса казаки, как все бросились им навстречу, принялись наперебой расспрашивать, что и как. Но побывавшие на месте ранения Романа рассказать им могли немногое. Они
