абонироваться на журнал, а стоило это всего 20 франков, «каковую сумму можно послать международными купонами или чеком на швейцарский банк». Редактор бюллетеня, очевидно, был твердо убежден, что подписка на его журнал и есть то доброе дело, о котором мечтал кандидат в самоубийцы, и после которого он сможет умереть со спокойной совестью и сознанием выполненного долга.
Прочел я и письмо настоящего оптимиста. Написано оно было бойким, корявым почерком, на бланке «Кафэ Дюпон»:
«Мсье, как вы можете видеть по конверту и бумаге, я сижу сейчас в угловом кафэ и пью пиво. Очень жалею, что вас нет рядом со мной. Уверяю вас, что после второго или третьего стакана, вы переменили бы образ мыслей и стали бы таким же оптимистом, как и я.
Я — холостяк и совершенно одинокий человек. Если бы у меня был дом и семья, я не стал бы, конечно, писать письма совершенно незнакомым людям и торчать целые дни у Дюпона. Но позвольте, все же, поделиться с вами некоторыми соображениями. Смерть — это, как женщина. Чем больше вы ее жаждете, тем меньше у вас шансов заполучить ее…»
И так — пять или шесть страниц. Потом я прочел письмо, написанное на листке, вырванном из ученической тетради.
«С тех пор, как я прочла ваше обращение, я нахожусь, как в лихорадке, и думаю только о вас. Я уже большая. Родители не позволили бы мне написать вам. Вот почему мне приходится писать тайком, лежа в постели. Умоляю вас — не умирайте! Это так страшно!».
Последнее письмо, которое протянул мне Иванов, было анонимное и написано на машинке.
«М. Г. — Мы с интересом прочли ваше сочинение. По-видимому, вы не вполне нормальны. Если вы действительно хотите покончить счеты с жизнью и оказать человечеству услугу, рекомендуем вам воспользоваться близостью Сены и утопиться.
Вы избавите человечество от круглого идиота и, смеем вас уверить, это очень полезное дело. Примите и пр.
Группа читателей»
Листок задрожал в руках Иванова. Потом он медленно, с натянутой улыбкой сказал:
— Это письмо написала моя жена. Ее выдала бумага, которую я сам же ей подарил…
Теперь у меня был ключ к загадке. Его дало анонимное письмо, настуканное на машинке.
Постепенно, слово за словом, я узнал историю этого неудачника. Он учился, чтобы получить диплом инженера, и за год до окончания должен был бросить школу. Служил, и завод закрылся. Поступил на службу, — и его обманули, не заплатили. Получил от кого-то деньги, — чек оказался без покрытия.
— Знаете, есть такие зыбучие пески. Человек попадает в них, и уже не имеет сил выбраться; Так вся жизнь моя сложилась из одних неудач.
…Единственный раз ему посчастливилось. Он встретил молодую, красивую женщину. Они поженились. И на следующий день после свадьбы жена оказалась врагом, — злым, циничным, беспощадным. Муж узнал, для чего ей нужен был этот брак.
Мы говорили долго, и меня поразило, что ни один из этих людей, откликнувшихся на отчаянный вопль, — по существу людей добрых и чутких, не подошел к человеку без жалких нравоучительных слов, а просто и деловито:
— Может быть, у вас нет куска хлеба? Может быть, вы нуждаетесь в работе?
Через час я уже твердо знал, что он стал кандидатом в самоубийцы поневоле, попал в зыбучие пески только потому, что никто не протянул ему руку, чтобы из них выбраться. С разрешения Иванова, я подробно описал его историю в русской газете, нужно было <…>, не евангельские брошюрки и даже не деньги — а работа, возможность какой-то новой жизни.
Пришли новые письма. Мы разбирали их вместе, но писем было много и на этот раз тон их был совсем иной. Предложения неожиданные: войти компаньоном в дело по изготовлению раскрашенных от руки шарфов или заняться мытьем автомобилей в гараже.
Мы остановились на письме казака, который звал Иванова к себе на ферму, под Тулузу. Казак звал погостить, отдохнуть, описывал свое не малое хозяйство, — у него было 30 гектаров земли, свиньи, куры, кролики.
«Хозяйки у меня нет, — не успел я обзавестись женой за всеми моими делами, писал он. На праздники приезжают станичники с соседних ферм. Закусываем, выпиваем хорошо потом до ночи поем песни и вспоминаем про родной наш край, который может не придется больше увидеть».
Дальше шла казачья лирика и деловое предложение: если понравится, — остаться на ферме. Лишний работник никогда не помешает.
Иванов уехал на ферму и скоро в сутолоке парижской жизни, я совсем забыл о его существовании.
Прошло несколько лет. Как-то поздно вечером, когда я приехал в редакцию, мне сказали:
— Вас тут давно уже один человек дожидается… Часа три сидит в передней!
Человек встал и протянул мне свою руку <…> мое замешательство, спросил:
— Не вспоминаете? Много воды утекло… Да и изменился я сильно с тех пор… Человек, который хотел умереть…
Тут только я вспомнил Иванова. Он, действительно, сильно изменился, — не то, что помолодел — люди редко молодеют, — но как-то окреп, поздоровел.
Он прожил на ферме все эти годы и под конец стал испольщиком, обзавелся собственным, небольшим хозяйством.
— Приехал я в Париж со специальной целью, Помните, — вы тогда написали обо мне большую статью? Так вот я ее так хорошо спрятал, что теперь не могу найти. А статья мне сейчас нужна до зарезу…
— Для чего, собственно? Дело прошлое…
— Для развода. Так сказать, вещественное доказательство.
Признаюсь, — я страшно удивился. Какое доказательство?
— Ведь все мои несчастия пошли от жены. Теперь я задумал с ней развестись. И ваша статья будет в суде доказательством того, как плохо мне тогда было, и до какой степени отчаяния довела меня эта женщина…
Собственно, на этом можно закончить всю историю. Мы порылись в комплекте и нужную ему статью нашли. А еще через несколько месяцев я получил по почте карточку: Мсье Иванов извещал меня о предстоящем своем бракосочетании с какой-то мадемуазель Ивонне Бернье и просил «почтить своим присутствием».
Надеюсь, что человек, который хотел умереть, до сих пор жив и счастлив.
Пашино счастье
Приехала Паша из России весной 1913 года, с господами. Была она в это время на сносях, но в Париж ее все-таки взяли, — уж очень к ней привыкли господа, да и Паша была прислугой преданной, незаменимой. А однако, колебались:
— Ну, куда ее такой везти? Ей рожать надо, а не путешествовать по заграницам!
Но барыня заупрямилась:
— Не могу я с французской прислугой сговориться. И в Париже родильные дома есть… А с Пашей я не
