дорого, иначе шоу больше не будет лучшим…
Она набрала номер Джорджа. «Сообщи на телевидение, что мы согласны». Ох, нет. Дженни положила трубку. Сначала надо написать одно письмецо…
Дорогой Алек!
До тебя скоро дойдут слухи, что наше шоу становится «часовиком». Это правда.
Он поймет, что это значит. И с какой неохотой она на это идет. Алек поймет ВСЕ.
Но письмо осталось без ответа.
Вот что означало его молчание.
На телевидении шли бесконечные заседания по поводу утверждения нового графика работы их коллектива, а деньги тем временем разлетались с бешеной скоростью. Недостроенное помещение на третьем этаже постепенно приобретало очертания новых гримуборных. Актерам больше не придется тесниться на одном этаже, словно сельдям в бочке. В качестве нового режиссера была нанята Диана Саутфилд — одну из серий в неделю теперь снимала она. Диана виртуозно копировала стиль Теренса и Гила, но гораздо больше их интересовалась судьбой персонажей. Постепенно актеры стали обращаться к ней с вопросами, которые раньше задавали только Дженни. Самолюбие ее страдало.
Вряд ли он может быть этим доволен.
…Все кончено — и для него, и для нее. И даже если однажды утром она обнаружит, что страстно его любит — все равно уже поздно. Поведение Гастингса неопровержимо это доказывало. В нем постепенно умирали все чувства. Самоотречение чересчур дорого стоило этому человеку. Он безумно любил недоступную ему женщину и полностью смирился с этим. Он никогда не ставил под сомнение ее недосягаемость, не боролся за свою любовь…
— Почему бы ему не разозлиться? — спросил однажды Брайан нового режиссера. Дженни прислушалась.
— Потому что в нем умерла надежда, — ответила Диана. — А без надежды к чему злость?
Алек злился на нее всего одно мгновение, одно-единственное мгновение, когда кровь бросилась ему в голову… Но больше не злится. А это равносильно смерти…
Молли: Правда ли, что мистер Марбл предложил вам служить у него?
Гастингс: Да. Но я не оставлю службу у Его Светлости. Никогда.
Молли
Гастингс
Любовь Молли к Гастингсу расцвела пышным цветом. Она искренне сопереживала его горю и всем сердцем желала помочь ему. Но он отвергал помощь. Ее любовь была щедра, горяча и страстна, в противовес любви Амелии, рожденной страхом и отчаяньем.
Брайан все время старался помягче обходиться с Молли. Он вовсе не желал, чтобы его герой становился несимпатичным. Но при каждой такой попытке режиссеры, в точности следуя инструкциям Дженни, одергивали его.
— Пойми: ты пытаешься стать идеальным рыцарем, вроде Дон Кихота, — услышала Дженни слова Дианы Саутфилд. — Мы хотим, чтобы зритель понял, какую цену ты за это платишь.
Диана, выдержанная и холеная дама с Лонг Айленда, появлялась в студии не чаще раза в неделю, поэтому с Дженни была едва знакома. Но никто быстрее Дианы не схватывал сути дела. И ее режиссура делала лучшее на телевидении шоу еще лучше.
А Дженни кое-как тянула лямку. Грустно было возвращаться вечерами в пустой дом. Ее печалило, что теперь люди относятся к ней по-разному, что прежняя всеобщая любовь канула в Лету. Она была совершенно одна.
Но ведь она и прежде была одинока. И сейчас спасалась от одиночества так же, как в детстве, выдумывала всякие истории. Похоже было, что к началу мая вопрос на телевидении будет окончательно решен. Ей предстояло набросать массу новых линий сюжета и написать материалы кинопроб для новых персонажей.
Постоянно раздавались звонки из других студий — все хотели знать, разорван ли контракт с Алеком. «Страсти» требовали его обратно. Там хотели, чтобы он снова снимался с Хлоей — ведь тело его героя так и не было найдено после авиакатастрофы — Дерек вполне мог выжить. «День за днем» также требовал его себе. Здесь до сих пор не могли пережить потерю Зельды. Его герой в этом сериале определенно умер: был и труп, и похороны… «Ничего, — заявляли они, — как-нибудь выкрутимся».
Меньше года тому назад никто не желал и слышать об Алеке. Теперь же все, не сговариваясь, простили ему «Аспида».
Но этого мало. Диана права. Белый рыцарь заплатил за свою сверкающую добродетель, чересчур высоко поднявшись над житейской суетой, над людскими страстями — над всем тем, что, собственно, и есть жизнь. Дженни понимала, что с Алеком произошло именно это. Он стал непогрешимым рыцарем, и все боготворили его. На нем держался мир. Но в таком герое было что-то холодное и пугающее.
…Как она хотела помочь ему! Сердце кровью обливалось, когда она видела, что с ним происходит.
…Это похоже на любовь. Но где же восторг, где радость? Лишь скорбь да увядшие розы…
Для таких вещей они еще слишком молоды! В памяти всплыла их ночь. Розы тогда цвели пышным цветом, их корни глубоко уходили в мягкую, плодородную землю. Дженни вспомнила, как беспощадно обрезала ножом рукава рубашки… Откуда взялся тот страстный порыв?
Это ее воображение. В ту ночь именно оно зажгло огонь. И его тепло согревало ее теперь.
«Откуда ты берешь свои истории?» Всю жизнь ее об этом спрашивали. «Я ничего не выдумываю, — отвечала Дженни. — Они просто приходят — вот и все».
Но они не падали с неба — источником было ее воображение. «У тебя мамино воображение» — всегда говорил отец.
Лили. Мама. Для Дженни это было лишь именем. Осталось еще несколько фотографий. Дженни всегда представляла себе мать самой красивой, самой женственной в мире — такой же, как ее имя. Но Лили не выбирала себе имя. И недолюбливала людей, давших ей его — своих родителей.
Мама — самый первый образ, выдуманный Дженни. В детстве он был для нее и утешением, и недостижимым идеалом. «Мама легко смогла бы сделать это, а я не могу».
Что она на самом деле знала о матери? Только одно: эта женщина полюбила ее отца.
Он был профессиональным бильярдистом и однажды подвез Лили на машине. Она шла по дороге. Дженни знала, что такое дорога. Там бывало забавно — но все эти придорожные прокуренные забегаловки, и пьяные, блюющие на обочине… Как может такое нравиться утонченному и нежному созданию?
А Лили Коттон нравилось.
Дженни рванулась к шкафчику и вытащила маленький альбом. Отец отдал его ей, когда она уезжала из Оклахомы. В альбоме были копии фотографий Лили — всего штук двадцать. Дженни всегда носила эти изображения в своем сердце, но сейчас ей необходимо было снова взглянуть на них — глазами. Что сказал бы Алек, посмотрев на эти снимки?
Лили смеялась. Первое, что бросалось в глаза, — ее улыбка. А что еще? Дженни впервые постаралась абстрагироваться от лица матери и получше рассмотреть остальное — как она одета, как причесана…
Ее волосы, длинные и прямые, были расчесаны на пробор. Ни на одной фотографии в волосах Лили не было цветов. Она не носила ни сережек, ни цепочек. На шее не было замысловато повязанного шарфика. Единственным ее украшением была улыбка.
«Ты же совсем как я…»
Дженни была ошарашена. Но это действительно так! Лили Коттон была точно такой же болтушкой и трещоткой, таким же сорванцом, как Дженни! Наверное, ее жизнь сложилась бы легче, будь Лили жива, но
