фронт требовал людей, и он мог дать только самые основы. Но с Гагиком он занимался отдельно, иногда до глубокой ночи. Передвижение и маскировка в глубоком тылу, снайперское искусство, указание целей для артиллерии и авиации. И Гагик был способным учеником.
Сон уходил нехотя – трудно было возвращаться из сладкой темноты небытия в безжалостный свет утра. Несмотря на то что солнце уже встало, в лощинах еще клубился сизыми комками туман и на пожухлой траве крупными каплями выпала роса. Там, где он устроился на ночевку, замаскировавшись как мог – было сыро и холодно.
Проснувшись, Гагик затрясся от холода, но большей частью – от голода. Он совершил ошибку – вышел в рейд, взяв сухпая всего на три дня, а сегодня был уже седьмой. Сухпай, даже растянутый – кончился вчера, и есть было нечего. Вчера он едва подкрепил свои силы, набредя на виноградную лозу – в этом году, словно в насмешку над людьми и над творимым ими безумием был богатый урожай винограда, здесь не успел вырубить виноградники лысый пророк перестройки, и старинные каменные подвалы были полны бочками, некоторые из которых закладывались еще в царские времена. Коньячный спирт, один из главных источников дохода Карабаха, приходился к делу: самые старые, ценные коньячные спирты принимали внутрь, менее ценные, десяти-пятнадцати лет выдержки и младше, использовали при наркозах, заправляли ими машины[48]. У Гагика было две фляги, одна с водой, ее, к счастью, здесь не так сложно добыть, родников много, вторая же – с коньячным спиртом чуть ли не пятидесятилетней выдержки – если судить по надписям на бочке, из которой он ее наполнял. Чтобы немного согреться и забыть про голод, Гагик открыл вторую флягу, смочил губы в драгоценной, цвета мореного дерева влаге, пропустил немного внутрь. Коньячный спирт обжег небо, блаженной волной провалился внутрь.
Все, хватит. На голодный желудок – и глотка хватит, чтобы окосеть.
Проблему с голодом тоже можно было решить. Ели кошек, собак, домашнюю скотину, где она еще осталась, – а кое-кто, по слухам, ел и мясо людей. Вчера Гагик наткнулся на труп собаки, напополам перерезанный осколком, а человеческие трупы попадались тут постоянно, в том числе свежие. Но он никак не смог пересилить себя и предпочел остаться голодным. Про себя он решил, что если сегодня не удастся чем-то поживиться, то он еще раз сходит на лозу, даже рискуя жизнью – в тех местах были азербайджанские снайперы. Собак он есть не будет, он не азербайджанская собака, жрущая падаль.
Рация была на последнем издыхании. Чтобы поберечь заряд батареек – Гагик держал ее выключенной и включал только тогда, когда надо было дать наводку своим. Но все равно сегодня – последний день, завтра он просто не сможет работать и надо будет возвращаться к своим. Корректировщик огня без рации – не корректировщик.
С этой мыслью Гагик осторожно пополз вперед…
Интересно, что сегодня будут делать азерботы? Позавчера им крепко досталось, трупами загрузили целую машину. Рискнут сегодня – или нет? Если рискнут – то выйдут из Шуши, две-три БМП и грузовики. Интересно, сколько осталось снарядов там, куда он передает координаты? Должно было уже немного – Армения испытывала нужду практически во всех видах военного имущества. Может быть, он напрасно рискует сейчас жизнью и по его координатам никто не нанесет удар? Как бы то ни было – надо было двигаться. Гагик определил по компасу, где находятся ближайшие армянские отряды, – и пополз в ту сторону. Пока он собирался провести там разведку, а ночью перейти, верней переползти условную линию, отделяющую своих от чужих. Постоянного фронта не было, были лишь опорные пункты, очаги сопротивления – и проникнуть на свою сторону проблем не составляло.
Арцах[49] здесь, как на всей своей площади, был гористым, поросшим кустарником, лесом. Когда-то давно здесь было нечто вроде горных курортов, куда приезжали поправлять здоровье, здесь же пасли скот и собирали виноград на вино. Сейчас эта земля была пустой и вымершей, села – разграбленными и сожженными, стада – угнанными или пущенными под нож. Ничего не осталось на этой земле.
Примерно к одиннадцати часам по местному времени Гагик выполз в небольшую долину. Замер, чтобы оглядеться, понять, нет ли опасности. Внизу, ниже по склону, парой сотен метров ниже точки, где был армянский разведчик, стояли несколько прилепившихся к горному склону домишек. Пустые прогалы окон – ни единого целого стекла – немо кричали о разразившейся здесь беде.
Гагик поднес к глазам бинокль, принялся рассматривать селение. Оно казалось вымершим – хотя рядом проходила дорога. Одна из натоптанных, временных дорог, использовавшихся в Карабахе для снабжения городов – постоянные дороги были хорошо пристреляны и заминированы, сил снимать мины, рискуя попасть под обстрел, у азерботов не было. В этой деревеньке мог быть пост, могли быть местные жители любой национальности – а могло и никого не быть. И чем дольше Гагик рассматривал эти руины – тем больше он убеждался, что никого там нет, и селение покинуто местными жителями. Но там могло быть что- то из еды – а есть хотелось.
Можно было рискнуть.
Гагик пополз по склону, извиваясь как змея, автомат он привычно тащил, зацепив за ремень, чтобы в случае чего – подтянуть и стрелять. Он намечал ориентиры, на которые полз, – вон там камень, вон там от камня – углубление, которое можно при необходимости использовать в качестве стрелковой позиции, вон там…
Стена… Выбеленная, неровная стена сложенного из местного камня бесхитростного крестьянского дома, оставленного хозяевами, когда началась война. Стена, к которой можно прислониться и которая остановит пулю.
Шаг за шагом, осторожно ступая по земле, чувствуя спиной каждую неровность кладки, Гагик продвигался вперед. Автомат был не на предохранителе, навел – и стреляй.
Первый дом. Чистый, вытоптанный земляной пол, искореженные головешки того, что когда-то было мебелью. Ничего.
Второй дом. Побогаче – с нормальным полом и не тронутый пожаром. Нет осколков – скорее всего, стекла не выбили, а выстеклили и увезли на продажу. Из-за обстрелов стекло дорогое и в большом дефиците. Тоже ничего.
Третий – опять земляной пол. Каким-то идиотским сюром – горшок с цветком на окне, цветок цветет, какой-то большой и яркий цветок. Есть печь – не сложенная из камня, а сваренная грубо, дешевая буржуйка, такие научились варить последнее время, когда не стало Советского Союза, а вместе с ним не стало и тепла в домах. Интересно, почему не увезли буржуйку…
За четвертым домом Гагик обнаружил огородик – маленький, заросший травой, но все же огородик. Это его и спасло, жадно выкапывая, дергая за зеленые хвосты перезревшую морковь, он услышал человеческую речь и упал на землю, как зверь, заравнивая рукой истроганную им грядку. Потом отполз чуть подальше – и замер.
– Чисто, господин капитан!
– Ты что орешь, дубина?!
Говорили по-русски. И на той и на другой стороне русский знали все, это по-прежнему был язык межнационального общения. На русском говорил весь комсостав, как с русской, так и с азербайджанской стороны, потому что за редким исключением учился он в одних училищах и служил он в одной и той же армии. На русском говорили и наемники, которых что с той, что с другой стороны было немало.
Разведчик появился совершенно неожиданно – здоровый, в непривычной расцветки турецком камуфляже, с автоматом. Его ошибкой было то, что он смотрел на склон холма, поросший мелким лесом, а надо было – под ноги. Гагик замер, помня только одно – человеческий глаз заточен на движение, человек замечает движение – а вот неподвижно лежащего может и не заметить.
Шурша высокой подсохшей травой, к первому вышел еще один.
– Шо уставился?
– Да думаю… Надо бы лесок этот заминировать, ловушек поставить. Мы тут – как в тире.
– Сам же и нарвешься.
– И пошмонать надо тут все…
На удачу Гагика – оба разведчика прислушались, а потом синхронно нырнули в дома. Только через минуту и он услышал надрывный вой автомобильного мотора, прерываемый на мгновение переключением передач. Сюда шли машины – не одна машина, а целая колонна. Одиночкой ездить было опасно, а вот на
