слепые руки – руки, руки… Их гульканье смешалось с истерикой Чернухи.
Марина стояла в сторонке – сверлила Люду упреком.
– Мы думали, ты уже не вернешься! – сказал Нуник, и Люда засмеялась. – Марина ходила тебя искать.
Люда снова взглянула на Марину. Марина была скелетом.
– Чернуха вернулась сразу после того, как ты ушла, – безразлично сказала она.
«Что ж ты искать меня ходила! – подумала Люда. – Не просила ведь! Будто не для того ходила, чтоб потом меня упрекнуть!»
Марина прочла по ее лицу сказанное без слов и обиженно скрылась в темноте.
– Расскажи, где была?
Валентина взяла Люду за запястья, побежала пальцами вверх – к изгибу руки. Еще выше – к плечам, к груди. Пальцы прислушались к сердцу. Подбородок Валентины напрягся, под скулами образовались две глубокие ямки, и тут только Люда увидела, какая Валентина некрасивая. Словно для того, чтобы заметить, нужно оторваться, взять паузу.
– Много видела, Люда? – спросила она. – Встретила кого-то?
– И видела, и встретила, – нехотя ответила Люда, – рассказ об этом за мной. Сейчас я хочу отдохнуть.
– Мы испекли лепешки. Одиннадцатую – для тебя. Сегодня Уайз обещал закончить свой рассказ.
Люда вошла в отсек, ее встретили знакомые запахи. Опустилась на кровать. Кровать скрипнула. Заверещали щенки. Оторвала кусок лепешки, сунула собаке. Оставшуюся часть поднесла к лицу, вдохнула мучной запах и не поверила в сегодня.
Воображение Эния раздуло Великого Раба до космических размеров. Незрячий Эний еще в интернате любил представлять все в размерах. Например, слыша за дверью голос, усиленный одиночеством коридора, Эний представлял его обладателя раздутым так, что тот не мог уместиться в воображении. Сам себе в этот момент Эний казался размером с палец – он лежал на кровати, мальчик с пальчик, и ждал, когда над ним нависнет что-то необъятное. Но необъятным было только эхо пустого коридора.
Еще Эний не мог поверить, что птица, поющая за окном, – маленькая, во много раз меньше него самого. И если снять с нее перья, останется лишь комок. Эний не мог понять, как в ее крохотных легких рождается такой долгий звук. Звук, который тянется длинной-предлинной лентой, расширяется в диапазоне, проникает в уши одних, из них веревочкой плетется в другие и опутывает все вокруг. Энию казалось, птичье пение лентой опоясывает стоящий неподалеку лес. Поэтому и птица, до тех пор пока она, слабая, не упала в его руки однажды на рассвете, казалось Энию длинной. Но звук оказался масштабнее своего обладателя.
Истинный размер он представлял на ощупь. К примеру, слышал голос человека и мысленно пробегал по нему пальцами – от ног до головы. Чужие лица всегда сравнивал со своим. Долгими незрячими ночами Эний щупал лицо. Глаза под веками – слишком выпуклые. Зачем такие слепому? Прикасался ко лбу, измеряя ширину и высоту. Лоб высокий, но узкий. Над ним кольцами – жесткие волосы.
Однажды ветер принес чужой волос – тонкий и длинный. Эний провел пальцами от одного кончика до другого и попытался представить его обладателя – человека высокого, может быть, великана. Он долго грезил тонковолосыми великанами, пока не узнал, что волосы удлиняет время, и если их не стричь, то и его собственные через десять лет могут дорасти до пояса.
Эний не слышал голоса Великого Раба. Но о нем говорили другие. Гермион – так, словно Великий Раб был необъятным. Он не умещался в воображении Эния.
Гермион отворил деревянную дверь – тяжелую дуговую. Сквозняк взметнул из нее розовую занавеску, которая громко захлопала. Дверь казалась Энию большим глазом, на дне которого – неизведанность. Хлопая, занавеска звала. Рука Гермиона лежала на ручке двери. Эния охватило волнение, лоб вспотел под тугими кольцами волос, пчела жужжала и могла укусить.
Ручка двери манила войти. В хлопанье занавески слышалось: «Великий Раб ждет вас». Эний сделал шаг.
Прохлада комнаты стерла со лба пот. За деревянным столом на высоком деревянном стуле сидел старик. Лицо его покрывали глубокие морщины. Кожа казалась засохшим пергаментом книжных страниц. Старик был похож на старую пожелтевшую книгу, написанную на языке Брайля. Энию тут же захотелось ее прочесть. Он стоял у входа неподвижно, но ему казалось, будто его пальцы бороздят по лицу Великого Раба, измеряя глубину его морщин и длину прожитого им временем.
Великий Раб был мал ростом. Его ноги, одетые в войлочные тапочки, не дотягивали до пола. На самой макушке сидела плоская белая шапочка. Можно было подумать, она приклеена к его длинным седым волосам.
– Входи, Эний, – долгим эхом позвал Великий Раб, и голос его показался Энию знакомым.
Но где он мог его слышать? В мыслях мелькнул рассвет, розовые лучи еще не набравшего силу солнца, трепетный комок на ладони, маленькое сердце, биение проходит через пальцы.
Великий Раб не соответствовал тем масштабам, которые придало ему воображение. Только голос его был необычен – его подхватывало одно эхо, потом другое и третье. Энию даже представилось, что внутри Великого Раба – веретено, на которое намотан бесконечный голос. Оно разматывается и сплетает сеть из длинных невидимых голосов.
Эний уселся на стул – с такой же высокой деревянной спинкой – напротив Великого Раба. Оглянулся. В комнате не было ни Гермиона, ни девяти других.
– Где другие? – спросил он.
– Они в безопасности, – ответил Великий Раб.
– А я?
– Это зависит от тебя.
Эний испугался. Раньше, незрячим, он чувствовал опасность сразу – когда та только подбиралась к нему из далекой дали. Внутреннее чувство говорило ему – вот здесь глубоко, а здесь высоко, вот оно зло, а вот несправедливость – как много ее было в земном интернате. Но теперь чувство молчало. Казалось, все оно перетекло в глаза, а зрение пересилило его. И вот теперь – как скоро это случилось! – до Эния стало доходить: глаза лгут, обманутые сами. Глаза слабы, они видят цвета, они различают свет и тени, но глупо верить в то, что свет есть добро, а тень – зло…
– Когда солнечный жар убивает, тень – благо, – заговорил Великий Раб. – Эний, ты еще мал. Поэтому я буду говорить с тобой простыми словами.
– Все слова простые, – сказал Эний.
Разве он, незрячим, не представлял слова? Разве думал, что они, выходящие изо рта, не имели плотности и формы? Эний хорошо помнил интернатовскую койку, ставшую однообразием его существования. Он лежит на ней, не помнящий ни своего родства, ни направления, откуда пришел (или его привели?). Койка скрипит прессованной древесиной, когда Эний, затекший в одной позе, меняет положение. И скрип тоже имеет форму – спиральную, раздражающую ухо. Эний наклоняется и шарит по полу. Он слишком мал, чтобы понять – звук не имеет плотности. Только стройный ряд звуков, соединившись в слово, может обрести осязаемость.
Мысленно Эний берет спиральки скрипа, надевает на них бегущий из окна шорох трассы, сигналы машин, неестественно вспарывающие день чьи-то шаги по коридору. Он не может собрать этот звуковой конструктор в осмысленную игрушку. Втулки одних звуков малы для штырей и выемок других. Конструкция распадается, она ни о чем не может сказать жадным пальцам. Эний мал, глаза его не видят, а внутренне чувство пока не окрепло, и он не слышит, как оно ему говорит: совершенно только слово. Совершенно потому, что в нем не нужно ничего склеивать и соединять, оно приходит готовым, и никто не знает, откуда оно пришло (или его привели?). Пальцам нужно набраться чуткости. Эний говорил сам с собой, стараясь не скрипеть койкой – не перебивать слова. Он шевелил руками у рта и учил пальцы чувствовать тоньше.
– Слова не просты, даже когда они одиноки, – заговорил Великий Раб. – Ты волен представлять их себе, как хочешь. Но знай, что среди них есть и сферы, и кубы, и конусы, и треугольники. Разве ты сам не чувствовал, как одно прокатывается по тебе гладко, другое накрывает сферой, третье – колет? Слова – сложные звукосочетания. Соединяясь друг с другом, они становятся еще сложней.
– Как истина?
