— Отлично! Тогда беги и начинай, а я подойду попозже, когда закончу этюд, и полюбуюсь на тебя.
— Не утруждайся, — услужливо сказал Питер. — Можешь смотреть прямо сейчас.
— О! А что, ты сейчас занят расследованием?
— Конечно. Если бы ты приподнял крышку моего черепа, то увидел бы, как усиленно крутятся там шестеренки.
— Надеюсь, объектом дознания являюсь не я?
— Все на это надеются.
Уотерз кинул на приятеля быстрый беспокойный взгляд и отложил палитру.
— Слушай, Уимзи, на что ты намекаешь? Я рассказал тебе все — что делал и где был, и вправе полагать, что ты меня понял. Можно извинить полицию, не признающую ничего, кроме уж совершенно очевидных вещей, но я был уверен, что уж ты-то нелишен здравого смысла. Если бы я убил Кэмпбелла, то, уж поверь, наверняка озаботился бы созданием надежного алиби.
— Все зависит от того, насколько развит твой интеллект, — возразил Питер. — Помнишь, подобная ситуация описана еще у Эдгара По в «Похищенном письме». Очень тупой убийца вообще не заботится об алиби. Несколько более сообразительный думает, что хорошее прикрытие поможет ему избежать подозрений. Самый изворотливый может рассуждать следующим образом: «Все ожидают, что предполагаемый убийца предоставит первоклассное алиби, следовательно, чем искуснее я постараюсь замести следы, тем больше вызову подозрений. Но я поступлю хитрее: создам алиби, которое будет иметь некоторые изъяны. Тогда полицейские определенно решат, что я невинен, ведь, по их логике, будь я замешан в деле, я бы сделал все так, чтобы комар носу не подточил». Если, например, я был бы убийцей, то воспользовался бы именно третьим вариантом.
— И все это могло закончиться чрезвычайно печально.
— Не спорю. Полицейские, в свою очередь, могут оказаться умнее, чем я думаю, и быстро раскусят мою хитрость. Кстати, жаль твой велосипед, да?
Уотерз снова взял в руки палитру.
— Не хочу обсуждать эту чушь.
— Я тоже не хочу. Рисуй-рисуй! Хм, сколько у тебя кистей. Ты пользуешься всеми?
— Нет, — саркастически улыбнулся Уотерз. — Они здесь стоят просто для красоты.
— Ты постоянно хранишь живописные принадлежности в этой сумке? Я смотрю, порядок у тебя, как в дамском ридикюле — все свалено в кучу.
— Я всегда могу найти то, что мне необходимо.
— У Кэмпбелла имелась такая же сумка.
— Подумать только, сколько между нами общего!
Уотерз выхватил сумку из рук его светлости и, пошарив там, достал тюбик марены розовой. Он нанес немного краски на палитру, закрутил крышечку и бросил тюбик обратно.
— Ты пользуешься розовой мареной? — полюбопытствовал Питер. — Некоторые говорят, что этот цвет весьма груб.
— Иногда он полезен, особенно если его употреблять к месту.
— А разве не считается, что эта краска очень нестойкая?
— Есть такое мнение. Впрочем, я не часто ее беру. Ты что, решил начать изучать живопись?
— Что-то вроде этого. Познаю разные методы, стили, приемы… Очень любопытно. Жаль, что я никогда не видел Кэмпбелла за работой. Он…
— Ради всего святого! Хватит сводить все разговоры к Кэмпбеллу!
— Почему? Ты сам однажды говорил, что запросто мог бы подделать манеру Кэмпбелла, если бы захотел. Это было накануне, перед тем, как его пристукнули… Помнишь?
— Совершенно не помню.
— Да, ты был тогда изрядно пьян, так что я, в общем-то, сообразил, что ты, как бы это сказать, слегка преувеличиваешь. Вот, погляди, заметка о нем в «Санди Кроникл». Где же она, черт возьми? А, вот! Здесь сказано, что смерть Кэмпбелла — огромная потеря для мира живописи. Цитирую. «Его неподражаемый стиль…» Ну конечно, надо же что-то написать, «…сугубо индивидуальная техника…» Какая удачная фраза! «…поразительная проницательность и несравненное чувство цвета — все это позволяет причислить его к лучшим нашим живописцам» Я давно заметил, что безвременно скончавшиеся люди зачастую ни с того ни с сего зачисляются чуть ли не в гении.
Уотерз фыркнул.
— Знаю я, кто пишет в «Санди Кроникл»! Кое-кто из шайки Хэмблдона. Но Хэмблдон — на самом деле отменный живописец. А Кэмпбелл стянул у него худшие приемы и построил на них свой стиль. Говорю тебе…
Неожиданно дверь студии резко распахнулась, и в студию ввалился запыхавшийся Джок Грэхем.
— Уимзи здесь? Прости, Уотерз, но я должен поговорить с ним. Да нет, все в порядке, необязательно приватно. Уимзи, приятель, я по уши влип! Это настоящий кошмар! Вы уже слышали? Я просто в шоке!
— Ну, полно — сказал Питер. — Ты услышал недозволенное. Надень халат; зачем ты так бледен? Я повторяю тебе: Кэмпбелл похоронен, он не может встать из могилы [50] .
— Уж лучше бы смог.
— Стучи, стучи! Когда б ты этим стуком мог ото сна Дункана разбудить!
— Прекратите бредить, Уимзи! Все на самом деле ужасно.
— О ужас, ужас, ужас! Ни сердце, ни язык не в состоянье постигнуть и назвать тебя! Сметаннолицый шут! Что смотришь гусем?
— Да уж, лучше не скажешь, — согласился Грэхем. — Вероятно, именно так я сейчас выгляжу.
— Гусей ощипывают, — продолжал блистать знанием классической литературы Уимзи, сверля пришедшего взглядом, — и тебя ждет та же участь.
— Это что, шутка? Или вы серьезно?
— Да в чем, собственно говоря, дело? — проворчал Уотерз.
— Не возражаю, если и ты окажешься в курсе, — вздохнул Грэхем. — Все равно, если ничего немедленно не предпринять, новость моментально разойдется по округе. Боже! — Он вытер лоб и грузно опустился на ближайший стул.
— Приступайте, — подбодрил живописца Питер.
— Слушайте! Как вы знаете, вся суматоха из-за Кэмпбелла. Этот констебль Дункан…
— О! Я же говорил, здесь как-то замешан Дункан.
— Да подождите вы! Этот кретин подкатил ко мне с дурацкими вопросами… Мол, где я был во вторник, ну и так далее. Как вы знаете, я стараюсь смотреть на вещи проще, поэтому и предложил ему заняться лучше собственными делами. Затем что-то такое появилось в газетах…
— Знаю, знаю, — кивнул Уимзи. — Эту часть можете пропустить.
— Хорошо. Так вот… Вы знаете эту сумасшедшую Смит-Лемесурье из Ньютон-Стюарта?
— Да, я знаком с миссис Смит-Лемесурье.
— Я, к несчастью, тоже. Сегодня она меня поймала…
— Джок, Джок!
— Поначалу я не мог взять в толк, о чем вообще идет речь. Она говорила какими-то странными намеками, томно улыбалась, стреляла глазками и в конце концов заявила, что никакой мой неблаговидный поступок не может отразиться на нашей дружбе, упоминала о чести, принесении себя в жертву и еще Бог знает о чем, пока я чуть ли не силой не вытряс из нее пару осмысленных фраз. Знаете, что она сделала?!
— Еще бы! — весело подтвердил Уимзи. — Мне все известно. Репутация этой отважной леди брошена на алтарь страсти. Однако, старина, вас никто не винит. Мы-то знаем, что вы скорее взойдете на эшафот с устами, сомкнутыми рыцарским обетом молчания, чем скомпрометируете даму. Даже не знаю, что благороднее — та леди, что без мысли о себе… Кажется, я начал говорить белыми стихами.
— Мой дорогой Уимзи, только не говорите, что вы хоть на секунду допустили, что в этом навете есть слово правды!
