сыновья хозяина дома.
— Так в чем дело? — спрашивает Мирджан. Он сидит в позе лотоса, на нем свободная длинная рубаха и широкие шальвары. Так еще недавно по требованию Талибана одевались все мужчины. Невысокому полному Мирджану этот просторный наряд подходит как нельзя лучше. Теперь же ему приходится носить на работе форму, которую он терпеть не может. Это старая униформа, в какой полицейские ходили до Талибана. Пять лет она провисела у Мирджана в шкафу и теперь почти не налезает. К тому же в ней жарко: летняя форма не выдержала хранения, осталась только зимняя, из плотного сукна. Она пошита по русскому образцу и гораздо лучше подходит для климатических условий Сибири, чем Кабула. В эти весенние деньки, когда температура поднимается до двадцати — тридцати градусов, с Мирдажана сходит по десять потов.
Султан вкратце объясняет ему суть дела. Мирджан дает по очереди высказаться обеим сторонам, как на очной ставке. Султан сидит рядом с ним, Джалалуддин — прямо напротив. Мирджан согласно кивает тому, что говорят собеседники, и задает вопросы мягким понимающим тоном. Султан с Джалалуддином пьют чай со сливочной карамелью и по-прежнему не могут ни о чем договориться.
— Для твоего собственного блага лучше решить дело теперь, не обращаясь к настоящей полиции, — говорит Мирджан.
Джалалуддин сидит опустив глаза, сжимает и разжимает кулаки. Под конец он выдавливает признание, не столько для Султана, сколько для Мирджана:
— Может быть, я взял пятьсот. Они лежат у меня дома, я все отдам. Я их не трогал.
— Ну, вот видишь! — оживляется полицейский.
Но Султану этого признания не достаточно.
— Я уверен, что ты украл гораздо больше. Давай рассказывай! Кому ты их продал?
— Для тебя будет лучше, если ты сейчас признаешься во всем, — советует Мирджан. — Коли дело дойдет до настоящего допроса, никто с тобой не церемониться будет. Никто не будет тебя поить чаем с карамельками, — значительно говорит он и смотрит Джалалуддину прямо в глаза.
— Но я сказал правду. Я никому их не продавал. Честное слово, клянусь Аллахом! — божится Джалалуддин, переводя взгляд с одного на другого.
Султан продолжает настаивать, разговор не клеится. Уже поздно, пора везти столяра домой: скоро начнется комендантский час. Нарушители комендантского часа подлежат аресту. Бывали случаи, когда солдаты стреляли по проезжающим в неурочное время машинам, если им что-то казалось подозрительным; несколько припозднившихся автомобилистов нашли так свою смерть.
В машине царит молчание. Потом Расул принимается настойчиво уговаривать столяра сказать правду:
— Пойми, Джалалуддин, иначе ты никогда не разделаешься с этим.
Дома Джалалуддин отправляется за открытками. Вскоре он возвращается с маленькой пачкой в руках. Открытки завернуты в оранжево-зеленое полотенце. Султан с удовольствием разглядывает свои сокровища, которые вернулись к законному хозяину и скоро займут полагающееся им место на полках. Но сначала он использует их в качестве улики. Расул отвозит Султана домой. Столяр, повесив голову, остается стоять на углу, где начинается тропинка к его дому.
Ровно четыреста восемьдесят открыток. Экбал и Аймал сидят на полу и считают. Султан пытается прикинуть, сколько открыток мог унести столяр. Среди украденных попадаются самые разнообразные. На складе они упакованы в пачки по сто штук.
— Пропажу целых пачек обнаружить трудно, но если окажется, что в нескольких пачках не хватает по десятку-другому открыток, можно прийти к выводу, что это он постарался, — рассуждает Султан. — Завтра мы все посчитаем.
На следующий день в самый разгар подсчета в дверях внезапно возникает столяр. Он стоит на пороге, за эту ночь он еще больше сгорбился. Вдруг он падает на колени и принимается целовать Султану ноги. Султан рывком поднимает его с пола и рычит:
— Перестань сейчас же! Мне твои мольбы ни к чему!
— Прости меня, прости меня! Я заплачу, за все заплачу. Мои дети голодают, — говорит столяр.
— У меня для тебя тот же ответ, что и вчера.
Мне не нужны твои деньги — мне нужно знать, кому ты их продал. Сколько ты украл?
Пришел и старик Фаиз, отец Джалалуддина. Он тоже хочет встать на колени и целовать Султану ноги, но Султан не позволяет. Не хватало еще, чтобы ему целовали ноги, и уж совсем неудобно, если это будет делать старый сосед.
— Знай, что я его всю ночь лупил. Мне так стыдно. Я воспитывал из него честного работника, и на тебе! Мой сын — вор! — говорит старик и бросает взгляд на сына, который забился в угол и дрожит. Сгорбленный столяр похож на ребенка, пойманного на лжи и воровстве и ждущего порки.
Султан спокойным голосом рассказывает отцу, что произошло: Джалалуддин выносил из магазина открытки, и теперь они хотят узнать, сколько всего украдено и кому перепродано.
— Дай мне один день, и я заставлю его сознаться, если он еще не сказал всей правды, — просит Фаиз.
Босые ноги старика обуты в туфли, которые в нескольких местах разошлись по швам. Штаны перехвачены на поясе веревкой, куртка протерлась на локтях. Он очень похож на сына, только кожа выглядит более смуглой и загрубевшей, а щеки валились еще глубже. Оба худые и костлявые. Старик неподвижно стоит перед Султаном. Султан тоже не знает, что ему делать. Присутствие старика, который годится ему в отцы, его смущает.
Наконец Фаиз трогается с места. Быстрыми шагами подходит к полке, за которой стоит сын. Резким движением выбрасывает руки вперед и начинает избивать сына прямо посреди лавки.
— Негодяй, ворюга! Ты — позор для всей семьи. Лучше бы ты не родился! Трус, подлец… — кричит старик, награждая сына оплеухами и пинками. Он бьет ему коленом под дых, пинает по голеням, молотит кулаками по спине.
Джалалуддин даже не пытается сопротивляться, только прикрывает руками грудь от ударов. В конце концов, он вырывается, в два шага пересекает магазин, сбегает по ступенькам и исчезает на улице.
На полу лежит шапка Фаиза, свалившаяся в пылу борьбы. Старик поднимает ее, отряхивает и надевает. Потом прощается с Султаном и уходит. В окно Султану видно, как он садится на свой старый велосипед, смотрит по сторонам и тяжело, по-стариковски начинает крутить педали, направляясь к дому.
После того как улеглась пыль, поднятая неприятной возней, Султан, как ни в чем не бывало, продолжает считать.
— Он работал здесь сорок дней. Предположим, что каждый день он крал по двести открыток. Всего выходит восемь тысяч. Я уверен, что он украл как минимум восемь тысяч открыток, — заявляет он, глядя на Мансура.
Мансур только пожимает плечами. Зрелище избиения бедолаги столяра отцом произвело на него тягостное впечатление. Мансур плевал на открытки. Разве их не вернули? Можно бы на этом и успокоиться, считает он.
— У него ума не хватит, чтобы их продавать. Выбрось ты его из головы, — урезонивает он отца.
— Он мог работать на заказ. Знаешь мне тут пришло в голову: владельцы киосков, которые покупают у нас открытки, давненько здесь не показывались. Я-то думал, что они не успевают распродать товар. А ну как он просто приобретали открытки у столяра по броской цене? Как тебе такая возможность? Мансур снова пожимает плечами. Хорошо зная отца, он уверен, что тот не успокоится, пока все не выяснит. Понятно также, что этим делом придется заниматься ему. Мансуру, потому что отец уезжает на целый месяц в Иран.
— Может, пока меня не будет, вы с Мирджаном проведете расследование? Должна же истина когда- нибудь всплыть наружу. Никто не может безнаказанно воровать у Султана, — говорит отец, помрачнев. — Да он ведь мог меня вконец разорить. Только представь себе, он крадет тысячи открыток и распродает их хозяевам киосков и книготорговцам по всему Кабулу. А те продают открытки гораздо дешевле, чем я. Люди начнут покупать товар у них и перестанут ходить ко мне. Я лишусь своих клиентов-солдат, которые покупают
