В маленьком коридорчике Агеев возвышался над женщинами как дракон. Он оказался очень крупным мужчиной, массой, под сто двадцать килограмм, но даже при таком весе живот у него мало выпирал наружу, майка, однако, разрываемая телом, безнадёжно расползлась по бокам и на груди. Свои громадные ручищи Агеев расставил в стороны, ожидая шубки, и сверху к посетительницам склонялась его бритая голова с оттопыренными как у кобры ушами, длинным, прямым и острым носом, а радужные янтари беспощадных зрачков сверкали зло и упорно из глубоко и близко посаженных к переносью глаз.
Минуту назад, позавтракав винегретом с потрохами и свиными ушами, он взялся читать старые газеты, только потому, что различные там заявления и объявления не могли иметь с ним никакой связи. Свежие газеты он не любил, он не мог переносить ничего, связанного с ним самим в его же времени. Женщин он тоже не любил, потому что в отношении женщин Агееву потребовалось около пятнадцати лет, чтобы поверить в то, что истоки необратимости большинства душевных процессов не поддаются пониманию, наверно потому что человеческая личность способна на бесконечное дробление и отражение в себе.
— Вы так смотрите, что мне потом плохо придется ночью, если без сна… во сне то же, — пролепетала, распутывая шарф, Валентина.
— Не бойтесь. Я не приснюсь. Ваши сны уже засыпаны пеплом, раз счёт идёт не на часы, а на минуты.
Валерия Агеева с детства мучило одно и то же сновидение: во сне он обрастал шерстью, превращался в волка и всю ночь рыскал по лесам и полям. Его сны были всегда чёрно-белые… Когда ему нужен был ответ на какой-то конкретный вопрос, то во сне, во время своих скитаний, он почти всегда находил то, что давало объяснение или даже объявление: именно это, возможно и произойдёт.
Что касается остальных людей, то из разговоров с друзьями и знакомыми Агеев знал, что им всем снятся сны, и в основном снятся какие-то бесцельные, бессмысленные сны, которые они не понимают и, как правило, не могут их контролировать. Эти сны не повторяются, и ещё им часто снятся цветные сны. Цветные сны он представить себе не мог.
В какой-то момент его взросления, сны — эта пожирающая форму субстанция — начали постепенно завоёвывать всё. Вероятно, это делалось умышленно, хотя, может, замысел был тогда неуловим, ему были известны лишь подходы к замыслу, но он бы не удивился, если бы дело свелось только к знакам. Потом, чувствуя свою отличность и опасность в советское время всякой отличительности, он про свои сны никому не рассказывал, а если, случайно, завязывался такой разговор, и его спрашивали, то отвечал, что ему вообще никогда и ничего не снится.
Он уже учился в институте, был такой случай, когда на вокзале к нему привязалась цыганка с предложением: погадать, а он дал ей денег, рассказал ей про свои сны и попросил объяснить. Цыганка вернула деньги и заявила, что он вовкулак, или просто-напросто вурдалак.
— Вы действительно знаете Василия Сиверина?
— Он мой друг.
— Он подозревается в убийстве. Так вот. Тот человек, которого будто бы Василий ударил ножом, — Светлана Адамовна запнулась, — следствие, видите ли, считает, что Василий главный подозреваемый. Так вот, тот человек, его зовут Виталий Соколов, он ещё не умер, но медики считают, что, вероятно, уже, не выкарабкается. Но вы, ведь, понимаете, что, если Соколов не умрёт, то убийство не состоится.
— Потому что смерть бывает своя и не своя, но даже своя смерть не бывает собственной.
— Не то, не то! — горячо проникла в разговор Валентина, — Сиверин уже арестован. Теперь получается: если Соколов не умрёт, то наказание ему будет совсем другое, чем за убийство.
Уже потом, после института, когда Агеев работал в НИИ, он понял, что ему не дано избрать ни одну из судеб тех, кто плетёт сложную сеть истории: Рама, Кришна, Моисей, Иисус, Пифагор, Платон.
Потому что в мирах этих посвящённых и в ристалищах их душ, равновесные системы существуют наравне с неравновесными, живущими в тех же пространствах. Это, конечно, делало картину мира менее прозрачной, чем ему хотелось, однако он не признавал, что осознание такой реальности следует относить к числу поражений человеческого разума.
Просто для обыкновенных живых людей — время всегда в высшей степени реально. Подобно доктору Моуди, оно заверяет, ставит печать смерти на результаты нашего повседневного быта, объявляет законченность наших надежд и опасений, ответственность за судьбы наших близких и знакомых, сегодняшних или завтрашних дел, их структур, меняющихся быстро и неотвратимо.
— Где он сейчас лежит?
— Сперва был в третьей городской, ему там сделали операцию, сейчас его перевели в пульмонологию, — ответила Светлана Адамовна, — когда делали операцию, выяснилось, что нож задел сердце.
— То, что перевели в пульмонологию — это плохо. Выходит, что после операции он уже подцепил пневмонию. Сейчас я соберу всё, что нужно, а вы звоните, заказывайте такси.
— Мы на машине.
— Отлично!
Уже через пятнадцать минут компания загрузилась в шестёрку кофейного цвета и Светлана Адамовна, недовольно косясь на высоченные сугробы, выруливала со двора. Было десять утра по местному времени.
Через полчаса они прибыли в больницу, а к одиннадцати Светлана Адамовна добилась у заведующего отделением всяческих привилегий, заплатила за пустующую палату «люкс», а потом, они дружно вошли в обычную палату, где в углу, на кровати, лежал Соколов.
Первым делом Агеев взял руку больного и стал изучать гепатику на ладони умирающего.
Для мёртвых закон возрастания энтропии объявляет некоторые странные явления — например обратный ход свершившихся событий — лишь маловероятными, но не невозможными. Для людей же вообще: необратимость — весьма глубинное, коренное свойство их земного мира.
Важнее даже, чем отбор по случайным признакам. Это свойство не универсально, однако из него вытекает ограниченная возможность предсказаний будущего.
— Будет жить, — мрачно и значительно заявил Агеев, — только нам для этого нужно будет маленько подсуетиться. Я остаюсь с ним, а завтра ровно в восемь утра будьте тут, на машине. Раздобудьте где-нибудь к этому времени мужскую одежду на человека среднего роста и худощавого сложения. Конкретно нам нужно иметь: ушанку, пальто или фуфайку, чёботы, штаны, рубашку, хорошо бы какую-нибудь кофту, может свитер.
— Для чего?
— Нужно организовать побег всего лишь одного больного из областной психбольницы.
— Ой, ой, ой…
— Успокойтесь! — злобно глядя на Светлану Адамовну, прошипел Агеев, — Так я вам и поверил, будто Васька этого типа ножом ударил. Всё это вы, подстроили, сволочи!
Иными словами, не всё на Земле расписано заранее. Власть Бога не безгранична и кое-что может зависеть только от воли людей, от их поступков. Такой вывод, конечно, отраден для тех, кто умеет не только молиться Богу, но и действовать.
Однако чего-то не хватает в нашем земном мире — однозначности, что ли? Существует, выходит два мира: мир духов, классический, детерминированный мир обратимых явлений, а параллельно с ним другой, суетливый, стремящийся к смерти, неклассический человеческий мир, необратимый и непредсказуемый.
— Я один всё сделаю. Вам надо будет только поставить машину там, где я покажу, и ждать меня. Учтите девочки! Без того чудика, которого мы завтра должны из психушки украсть, я нашего больного с того света не вытащу. Ему нужна кровь именно от того человека, за которым вы завтра со мной поедете.
— Хорошо. Мы всё приготовим.
— Светочка! Зайди ещё раз к заведующему отделением. Узнай, готова ли отдельная палата и всё остальное у него в действительности существует: антибиотики, капельница, кислород. Выясни, когда это всё организуется? Если уже возникли какие-то неувязочки, то прейди и расскажи. Кстати, почему на него ты так в начале посмотрела, зло и испуганно, — Агеев кивнул на бесчувственно лежавшего Соколова, — Даже мне показалось, когда ты входила в палату, то глядела больше не него, а как леди Макбет, на свои
