Музыка взвихряется, разрывая молекулы, обдавая мозг жаром воспоминаний, лирических символов, торжественных, настойчивых татам-татам!
Мужчина, наконец, становится самим собой в высшей степени…
Он сбрасывает женщину с себя!
Из-за его резкого движения она теряют опору, кувыркается под потолком, из-за слабого притяжения на Корабле, всего одна шестая земного. Он её ловит. Теперь он на ней, сверху. Смотрит в её расширенные от испуга зрачки. В её чёрные звёзды, вместившие все энергии сильных жизненных переживаний, всех высших напряжённостей, накопившиеся в течение многотысячелетнего её опыта наслаждения мужчиной. Мужчина раздвигает ей ноги.
Он победитель!
Бьют в литавры! Уже он наносит первый удар своим копьём. Её губы дрожат, не в силах сдерживать жалобный стон. Никакой пощады! Размашистыми движениями он продолжает доставать её, и она отзывается страстными конвульсиями всем своим нежным телом…
И вот он умаялся.
Конкретный, одинокий и приговорённый сам к себе.
Зачем он это всё делает с нею? Ведь она, должно быть, его не любит. С какой стати? И ему стало, вдруг, жалко, что она его совсем не любит, потому что это была единственная земная женщина, которую нужно было любить. Любить мучительным, усердным, однообразным, ритуальным способом, захлёбываясь в её щедром источнике наслаждения, неутолимой, стыдливой и восторженной жаждой.
Это должна была быть даже не любовь, а пастораль. Получалось что любовь — она просто для любви, она сама для себя, а человек тут совсем ни при чём — любовь его имеет, а не он имеет любовь.
Она пьяна — он укрощён её ненасытной жаждой, лишён победы и славы, в которой он только что был уверен.
А его настигает слабость неумолимого поражения, бунт его сексуальной материи: уже разлипаются его внутренние каналы, и вперёд устремляется густая и белая от спелости сперма, вызывая мучительный зуд неизбежного извержения. Как назло, стихла музыка. Прямо на глазах, как будто из музыки вышел воздух, огненные звуки сдулись и потухли. Его тело уже не сопротивляется, не отвечает на ласки, чувственно умирает в конвульсиях собственного извержения, оно становится трудноуловимым, непонятным…
Происходит всеобщее растворение, попадание во всёвозрастающую зависимость… Перед приходом темноты чувства ещё раз обостряются, наливаются силой, но на сей раз не той силой, какую он уже истратил на наслаждение, а той, что родилась в поражении, как магнетический крик, провозглашающий истинное достижение глубины, всего лишь теоретический крик… потом всё перемешивается, чернота лезет из дыр, сгущается в пространстве… И материя становится темнотой. Ничего. Космическая Ночь… Последней инсталляцией для человека становится всего лишь его последний крик, а не Господь Бог.
Женщина растерялась, она сразу ощутила, но не поняла что это обморок. И она замерла, затаилась, лёжа под ним. Это был первый мужчина в её жизни, который потерял сознание во время оргазма. Конечно, она не любила слишком примитивных мужчин, которые едва слив сперму, уже спешили застегнуть ширинку на брюках. Но сейчас она столкнулась с другой крайностью.
С человеческим качеством.
Ведь астронавигатор Камень с отмороженными космосом чувствами, отрицающий утешение, какую-то мораль, любое успокоение, не будет выставлять на показ мучения и непреходящую боль своего сердца. Он не похож на Иисуса Христа — в обречённой радости распятого, уже довольного своим смертным приговором, уже созидающего себя в полном сознании, отрицании, комедиантстве, своеобразном демонизме… Он не похож на апостолов, утонувших в проклятом философском вопросе, который сначала Господь Бог, а затем и цивилизация, со всей откровенной жестокостью предъявили человеку в первом столетии: «Чего стоит жизнь человека? Стоит ли она вообще того, чтобы быть прожитой?»
Она не сбросила с себя его тело, а принялась тихонько гладить ему бока, спину. Это сразу возбудило её настолько, что, оставив робость, взяла руками его голову и, держа его лицо над своим лицом стала целовать, стачала осторожно и в разные места, потом со всей страстью впилась в его губы и сразу почувствовала, как вновь проснулись его мышцы, снова почувствовала член, его мучительную и нежную твёрдость, и уже призывный стон вырвался из её груди, предвестник головокружительного водоворота, но наполненная до краёв чаша её желаний не опрокинулась, а нашла твёрдые руки и жаждущие губы… На какое-то мгновение эти двое поняли, что сейчас их чувства и желания глубоко родственны, что их влечёт одно и то же открытое для немногих место, где есть только горечь, но нет никакой надежды… И если кто упрекнёт их в эгоизме, то пусть объяснит всё, либо не объясняет ничего, а лишь посмеётся над собой.
Разум молчит, когда кричит сердце.
Что ему смертный приговор, когда уже прошло несколько веков, как наука провозгласила, да не сделала человека бессмертным? Да, теперь, вполне законно и заслуженно, человек, как и Господь Бог, обладает вечным сознанием, и основу всего составляет уже не душа, а лишь движение первобытных сил, рождающих в смерче тёмных страстей все звуки, все предметы, как великие, таки ничтожные, и за стальной оболочкой космического корабля, что отделяет этих двоих «бессмертных» от пустоты, ничего нет, кроме арифметики расстояний, и которую ничем другим невозможно заполнить, никакими живыми или мёртвыми душами, потому что единственное обиталище души — это сердце человека.
Сердце, расскажи им, где небеса обетованные!
Глава шестая
В дверь квартиры ещё раз постучали.
В ударах явно чувствовалась неуверенность и беспокойство. Глухие и неровные, они выражали откровенное стремление сблизиться. Было, похоже, что в дверь постучали ногами.
Кто-то за дверью ждал.
А Татьяна Сиверина тщетно пыталась выразить точными словами хоть один из моментов своей жизни, вспомнить и рассказать в микрофон один какой-то свой взгляд, может быть жест, в котором удивительным образом, в одном и том же мгновении соединилось бы бесчисленное множество разных времён, разного возраста Татьян.
Вспомнить и рассказать: кто, где и когда, научил её провинциально и искушённо скучать, умышленному разговору по канве, всяким приятным женским привычкам: даже такой, как иррационально, но до непристойности красиво носить свои одежды.
Походке лёгкой и осторожной, манере легкомысленной и жестокой. Уходить от нас в неведомые пространства в таком предельно обнажённом и отчаянном напряжении, словно шла она не по земле, а ступала по краю бездны, по опасной огненной полосе, и мы все, с открытыми ртами, со страхом и болью, ждали её, каждого следующего шага, каждого следующего мига её существования.
Кто, где и когда научил её жестам, неожиданным и прекрасным, подчёркивающим совершенство линий её руки, шеи… афиширующим её маленькие, или беспредельные желания.
Татьяна укусила бы за нос любого психоаналитика, который предложил бы помощь выпотрошить что-то подходящее из её внутренней жизни. Потому что сама была бессильна по отношению к идеи, будучи только человеком, и не будучи словом… и потому, для обладания действительностью, свой монолог ей надо было сначала пропустить через существо, составляющее мир замкнутый, через существо более нечеловеческое, более отвлечённое.
Важно, что к установленному сроку Татьяне надо было без посторонней помощи вспомнить всю свою прожитую жизнь и перевести всё в слова. Только вспоминалось незначительное, глупое. Из-за того, что яркого и героического было мало.
В прошлом она не сделала ни одного шагу навстречу собственной славе, и в неординарных ситуациях только трусила и дулась на всех фигурантов таких ситуаций.
Это потому, понимала она, исследуя теперь своё прошлое, что, не сознавая сути, она таким способом, по-иному создавала свой образ для внешнего мира. Что культивировала она свою «неповторимую»
