ажана? – за весь день не увидела.
«Мне надо в посольство, – твердила она сама себе, – но вот как его найти? Может, спросить, но у кого?» Фразу на английском языке она сконструировала: «Don’t you know, where is the Russian ambassy?» Но вот кого спросить, так и не решила. Тем более что английскую речь на улицах еще ни разу не слышала.
Начинало темнеть. Аня шла вдоль высокой красивой решетки, за которой раскинулся парк с высокими старинными деревьями. Очень хотелось есть, пить и, что было самым ужасным, давно и страшно хотелось в туалет.
В заборе попалась калитка, она вошла, прошла метров двести, зашла в какие-то колючие кусты, присела и, глотая слезы, пописала прямо на землю.
Натянув джинсы – они за день стали велики и едва держались на попе, – пошла дальше. Увидела небольшую мраморную беседку, обсаженную декоративными кустами. Она устала так сильно, что почти не чувствовала страха – надо было как-то устраиваться на ночь. Внутри беседки было сумрачно и тихо, по кругу шла широкая мраморная скамья, на полу лежали сухие листья и какой-то мусор.
Аня села, потом прилегла на холодную скамью. Достала из сумки курточку, укрылась, сумку положила под голову, немного повозилась на скользком мраморе. Ей казалось, она сейчас же уснет. Но под воспаленными веками чертились какие-то молнии и зигзаги, першило горло.
Где сейчас мама? Жива ли она? Что им надо было, этим страшным дядькам? И кто эта худая горбоносая женщина, что сверкала у ее постели своими бриллиантами?
Аня зажмурилась покрепче и стала вспоминать свою комнату, мягкие игрушки, сидевшие в рядок на диванчике, книжки на стеллаже. Вспомнила, как мама не раз ругала ее за беспорядок, разбросанные вещи, как она сама сердилась на мать за эти нотации. «Господи, мамочка, хоть бы ты меня сейчас отругала, я бы только улыбалась и сразу бы все прибрала, не стала бы огрызаться».
Маму Аня любила, хотя порой и стеснялась эту любовь выразить, особенно при посторонних. Мама, конечно, была безнадежно старомодна, слишком правильная, слишком аккуратная. Она слишком много работала, и Аня часто ревновала мать к этим ее редакционным заботам, конфликтам, авторам, о которых она только и рассказывала…
Сколько раз бывало, когда Ане срочно нужно было в чем-то разобраться, то ли с трудным примером, то ли в отношениях с подружками, и она подходила к матери. Когда Аня была маленькой мама всегда внимательно выслушивала, подсказывала, решала задачки или мирила с подружками, жалела, если ее обижали. Но все чаще и чаще для разговора ее надо было отрывать от работы. Рассеянно подняв глаза от очередной рукописи, она смотрела отсутствующим взглядом и переспрашивала: «Что, доча, извини, я не расслышала?»
Аня обижалась, уходила к себе, ложилась лицом к стенке. Мать тихонько входила следом, садилась рядом, клала теплую руку на плечо: «Ты же знаешь, доченька, работы много, сроки жесткие, я не успеваю, пойми…» Аня не понимала, дергала плечом, еще глубже зарывалась носом в любимого мягкого мишку.
Потом толстые растрепанные рукописи сменили флешки, и мать до поздней ночи сидела у компьютера. Аня выросла, все реже подходила к матери со своими проблемами. Да к тому же появился этот Илья…
Матери и прежде звонили мужчины. Но эти были понятные – авторы, писатели, мать и сама отзывалась о них как о взрослых детях – нелепых, смешных и любимых. Илья был другой, Аня это сразу поняла. По телефону он говорил четко, ясно и, что особенно возмущало Аню, так, словно имел на мать какие-то права. «Передайте, пожалуйста, Ларисе, что я жду ее звонка в девятнадцать часов!» Вот еще тоже мне, в девятнадцать часов! А в двадцать часов что, уже не ждешь?
Мать изменилась. В ней появилось что-то воздушное, легкое, глаза сияли. Она стала одеваться по- другому, купила себе несколько модных тряпок, как-то по-новому стала причесываться, выпуская легкие пряди на висках и шее. Все это Аню не то чтобы возмущало, но как-то… пугало. Она привыкла, что мама домашняя, замотанная работой, что ее, Анины, интересы всегда на первом месте. Эту новую маму Аня не узнавала, особенно когда она возвращалась домой поздно, – от нее и пахло по-другому, чужим, и лицо было какое-то… чужое.
А потом, в один светлый весенний вечер полтора года назад, случилось страшное. Мама вошла в ее комнату, постояла у двери. Аня с неохотой оторвалась от ноутбука:
– Ну чего, ма? – На форуме в разгаре было обсуждение нового парня Ленки Куриленко, который был до ужаса похож на Диму Билана, только посветлее.
– Аня… Как ты посмотришь, если Илья переедет к нам? – Мать непривычно конфузилась, сцепила пальцы.
– Пере-едет? Это как это? – Аня даже выпрямилась, спустила ноги с дивана. – Вы что, женитесь?
– Ну, нет… Просто поживем вместе, а там видно будет. – Мать подошла к окну, стала поправлять скомканную занавеску.
– И что, он будет тут все время? – Аня не верила своим ушам. – И ночью, и утром, и днем?
– Ну, днем он на работе… А так да, будет здесь. Ань, он же прекрасно к тебе относится. – На фоне светлого окна силуэт матери выглядел как вырезанный из черной бумаги, только глаза блестели.
– Ну, как хотите… – Аня независимо вздернула подбородок. – Меня ты все равно спрашиваешь просто так, для приличия. Вы же уже все решили сами.
– Ну зачем ты так? Я, наоборот, хочу, чтобы вы подружились… – Мать подошла к дивану, села. – Аня, я его очень люблю и тебя очень люблю. И хочу, чтобы два моих любимых человека тоже любили друг друга…
– С чего это я его любить должна, мам? – Аня старалась сдержать слезы. – Он чужой дядька и будет всегда чужой. А ты… тебе уже столько лет, зачем он тебе? Мы так хорошо жили вдвоем… Пока его не было.
– Ань, ты сейчас говоришь очень жестокие вещи. – Мать помедлила. – Конечно, повзрослеешь – все поймешь, но сейчас, прошу тебя, просто прими его ради меня.
– Да пусть живет, мне-то что! Сама же потом пожалеешь. – Аня отвернулась.
– Спасибо, дочь.
Мать тяжело поднялась и тихо вышла.
Аня подтянула колени к подбородку, левый бок ужасно замерз на мраморе. Она встала, пошевелила ногой мусор, откопала пару газет, постелила их на скамью, снова легла.
В кустах вокруг беседки шла какая-то своя жизнь – что-то шуршало, скрипело, шелестело. Вот, подумала Аня, они тут все дома, а я скитаюсь, как бомж какой. Как бы сейчас славно оказаться дома, рядом с мамой, да уж пусть его, и с Ильей.
Он вообще-то ничего, модный, и тачка в него классная, только зануда страшный. Чего мать в нем нашла? Она вспомнила, как по утрам вставала и шла в пижаме и розовых мохнатых шлепанцах на кухню, а Илья, в чистой рубашке, при галстуке, причесанный волосок к волоску, сидел с ноутбуком и пил свой утренний кофе. Он ведь никогда не завтракал, пижон, только чашку крепкого кофе выпивал, целовал мать в щеку и отбывал в свою контору. И всегда вставал, когда на кухню входила мать или она, Аня. Чудак такой!
При нем Ане приходилось следить за своим языком. Мать тоже, конечно, ругалась, когда с ее языка срывались привычные словечки, но как-то весело, необидно.
– Ма, ну так все разговаривают, чего ты? – отбивалась Аня.
– Ну да, – смеялась мать, – мы матом не ругаемся, мы на нем разговариваем? Так вы хоть бы со смыслом грубо-экспрессивную лексику употребляли, а то уж больно уныло – мля да мля, никакого полета мысли!
Илья же, в первый раз услышав от Ани что-то нецензурное, воззрился на нее, как на какого-то гада ползучего или на противную жабу.
– Что ты сказала, Анна? – холодно произнес он. – Я такого даже в следственных изоляторах от женщин не слышу. А уж там публика не чета вам, девицам, – рецидивистки, убийцы, барыги.
– Чего? – Аня залилась краской так, что стало жарко глазам.
– Ничего, я просил бы тебя больше в моем присутствии не произносить ничего подобного. Это только кажется, что слова – всего лишь слова. На самом деле они формируют мозги. Ты же не хочешь, чтобы у тебя в голове копилась всякая грязь?
