Темная комната

– Мне кажется, мы должны соблюдать ее распорядок жизни. И приходить в часы для посещений.

– Правильно.

– В четверг она забыла, что нужно идти на прием к доктору. Рассердилась, когда за ней пришла нянечка. Утверждала, что сегодня понедельник, потому что вчера у нее был внук. Теперь ей неловко за этот случай.

– Ты не сказал мне, что ходил к бабушке.

Оказывается, Мина прислушивается к их разговору, фати тоже. Обернувшись, Миха замечает, что они оба смотрят на него.

– Там нечего было рассказывать.

Отворачивается к плите. Лжец.

– Наша ома уже старая.

– Я знаю, мутти, знаю.

– Мне кажется, что иногда мы об этом забываем.

– Я не забыл. В среду я рано освободился, вот и все. Жаль, что так вышло.

– Все хорошо. Все в порядке.

Миха накладывает, а мутти относит тарелки на стол. Ощущение такое, будто его разоблачили. Он видит летящие на пол тарелки, еду на полу и на стенах. Он сдерживает себя, чтобы не взорваться. Опа, убийства, родные, я. Мутти продолжает:

– В общем-то, ты молодец. Я давно не говорила с ней о папе, о вашем деде Аскане. Много лет. А сегодня мы о нем говорили целое утро.

– Правда?

– Вы ведь тоже с ней о нем говорили?

– Немного.

– Что она рассказывала?

Мина спрашивает это у мутти, а не у Михи, за что он ей очень благодарен. Отвлекает мутти на себя. Ради него. Он это знает. Он делает глоток вина.

– Мы говорили о том времени, когда Бернт был маленький. Тогда мы жили одной семьей. Чудесное было время, теперь уже почти забытое. В нашем доме в Штайнвеге, когда мы туда переехали, опа разрисовал стены нашей спальни. Так красиво! Мне нарисовал океан, Бернту – лес. Над нашими кроватями. А я этого не помню. Ома рассказывала, когда мы уезжали, она зашла в комнату и увидела, как Бернт плачет.

Миха садится за стол и улыбается матери в ответ.

– Мне кажется, она с удовольствием это вспоминала. И с тобой ей понравилось разговаривать, она сама сказала.

Он наливает вина. Ему не хочется ничего говорить, поддерживать разговор. Пусть с его стороны это невежливо, но сегодня вечером он не желает думать о деде и сожженных им письмах. Повисает пауза, и ради него Мина переводит разговор на другую тему.

* * *

Есть несколько архивных кадров с Гитлером, которые смущают Миху сильнее, чем все, до сих пор увиденное.

Рождественская вечеринка, скорее всего, в самом начале войны. В высокогорном доме фюрера собрались все: Геринг, Шпеер, Борман, их жены и дети. Снимали в помещении. Пленка черно-белая, но вся покрыта пылью, будто запорошена. Адольф Гитлер сидит в окружении детей, они смотрят в объектив и улыбаются. Смущенным, робким ребятишкам в кожаных брючках и вульгарных юбочках кому четыре, кому пять, кому шесть лет. Но они тоже улыбаются ему, Гитлеру, и разговаривают с ним. Фильм немой, и Миха не слышит, что дети говорят, но он видит, что они его не боятся. Он им нравится. В кадр вбегает девочка, хочет ему что-то сказать, и он, подняв брови и весь обратившись в слух, слушает ее с простодушным выражением лица. Бог-отец или любимый дядюшка, ласковый и добрый. Он смотрит не в камеру, а исключительно на детей.

– Боже!

Мину бросает в дрожь, когда Миха ей это показывает.

Спустя несколько часов, уже на рассвете, она застает его в кухне.

– Я могу принести из больницы снотворное. Попрошу Сабину, и она мне выпишет.

– Все хорошо.

Зевая и потягиваясь, Мина заваривает ему чай, массирует голову, и за это он ее обожает. Ибо ему известно, что она не понимает, почему коротенький эпизод с Гитлером вызывает у него ночные кошмары, а изображения Бельзена, Дахау и Аушвица – нет. При виде их он плачет; она видела его слезы. Но из-за них он не теряет сон, не сидит, не курит с пересохшим горлом в кухне до рассвета.

Так не должно быть.

Если бы Миха мог решать, от чего испытывать боль, он бы выбрал иное.

* * *

Миха знает, что Мина не обрадуется, услыхав о его планах. Они ведь собирались пойти в поход, с палаткой. Отправиться на юг, к солнцу.

– Я уже подала заявку на отпуск, Михаэль. Я копила деньги.

– Прости. Прости меня. Мы поедем потом.

– Когда?