Смеяться с ними и шутить, Чем исполинскими шагами За славой побежать и в яму поскользить?» Охоты, право, не имею Чрез то я сделаться смешным И умным, и глупцам, и злым, Иль, громку лиру взяв, пойти вослед Алкею, Надувшись пузырем, родить один лишь дым, Как Рифмин, закричать: «Ликуй, земля, со мною! Воспряньте, камни, лес! Зрю муз перед собою! Восторг! Лечу на Пинд!.. Простите, что упал: Ведь я Пиндару подражал!» Что в громких песнях мне? Доволен я мечтами, В покойном уголке тихонько притаясь, Но с светом вовсе не простясь: Играя мыслями, я властвую духами. Мы, право, не живем На месте всё одном, Но мыслями летаем; То в Африку плывем, То на развалинах Пальмиры побываем, То трубку выкурим с султаном иль пашой, Или, пленяся вдруг султановой женой, Фатимой томной, молодой, Тотчас дарим его рогами; Смеемся муфтию, деремся с визирями, И после, убежав (кто в мыслях не колдун?), Увидим стройных нимф, услышим звуки струн, И где ж очутимся? На бале и в Париже! И так мечтанием бываем к счастью ближе, А счастие лишь там живет, Где нас, безумных, нет. Мы сказки любим все, мы — дети, но большие. Что в истине пустой? Она лишь ум сушит, Мечта всё в мире золотит, И от печали злыя Мечта нам щит. Ах, должно ль запретить и сердцу забываться, Поэтов променя на скучных мудрецов! Поэты не дают с фантазией расстаться, Мы с ними посреди Армидиных садов, В прохладе рощ тенистых, Внимаем пению Орфеев голосистых. При шуме ветерков на розах нежных спим И возле нимф вздыхаем, С богами даже говорим, А с мудрецами лишь болтаем, Браним несчастный мир да, рассердясь… зеваем. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Так, сердце может лишь мечтою услаждаться! Оно всё хочет оживить: В лесу на утлом пне друидов находить, Укрывшихся под ель, рукой времян согбенну; Услышать барда песнь священну, С Мальвиною вздохнуть на берегу морском О ратнике младом. Всё сердцу в мире сем вещает. И гроб безмолвен не бывает, И камень иногда пустынный говорит: «Герой здесь спит!» Так, сердцем рождена, поэзия любезна, Как нектар сладостный, приятна и полезна. Язык ее — язык богов; Им дивный говорил Омир, отец стихов. Язык сей у творца берет Протея виды. Иной поет любовь: любимец Афродиты, С свирелью тихою, с увенчанной главой, Вкушает лишь покой, Лишь радости одни встречает И розами стезю сей жизни устилает. Другой, Как славный Тасс, волшебною рукой Являет дивный храм природы И всех чудес ее тьмочисленные роды: Я зрю то мрачный ад, То счастия чертог, Армидин дивный сад; Когда же он дела героев прославляет И битвы воспевает, Я слышу треск и гром, я слышу стон и крик… Таков поэзии язык! Не много ли с тобой уж я заговорился? Я чересчур болтлив: я с Фебом подружился, А с ним ли бедному поэту сдобровать? Но, чтоб к концу привесть начатое маранье, Хочу тебе сказать, Что пременить себя твой друг имел старанье, Увы, и не успел! Прими мое признанье! Никак я не могу одним доволен быть, И лучше розы мне на терны пременить, Чем розами всегда одними восхищаться. Итак, не должно удивляться, Что ветреный твой друг — Поэт, любовник вдруг
