простынях, самовольно подключается к электричеству, не платит за квартиру, контрабандой проносит наверх «буржуйки», месяцами держит у себя бесплатных квартирантов и прячет девушек.
Но все-таки молодежь лучше остальных, и она от всего сердца желает нам с возрастом освинячиться как можно меньше… хотя все равно мы освинячимся, как заведено. C'est la vie, то есть такова жизнь!
Столь изысканным способом она дала нам понять, что все видела и знала, а к нашим младенческим хитростям относилась снисходительно, как к неловким попыткам котят поймать мышку.
Наивные! Нам-то казалось, что мы смогли обмануть чистопородную парижскую консьержку! Я поцеловал ей руку и запел польскую «Сто лет!», хотя был еще вполне трезв. Меня тут же поддержал Этер. В таких случаях он вспоминал рассказы отца о польских дворянских обычаях.
Мадам растрогалась еще больше. Кружевным платочком она осторожно собрала слезы с искусственных ресниц, чтобы не размазать голубые тени на веках. Собираясь на наш доморощенный бал, она приоделась в черное парадное платье с декольте и изысканно накрасилась.
Меня вызвали в кухню.
Курьер принес корзину и стал осторожно выкладывать содержимое, упакованное в фирменный пергамент, покрытый цветными надписями.
К лучшим в Париже моллюскам была приложена адресованная мне карточка:
Прости за мое поведение в «Олимпии», Этер тебе все объяснит. Желаю успеха! Анна-Мари.
БАРРАКУДА
Ванесса была неподвижна, как каменные ангелы, замершие в вечном полете по обеим сторонам балюстрады вокруг органа.
Она застыла у цоколя катафалка. Открытый гроб обрамляли кружевные воланы, стекающие почти до пола. Гроб поставили высоко, тела не было видно.
Под крышей часовни, с галереи, охраняемой летящими ангелами, третий день разносятся звуки органа и голоса певчих.
Меняются музыканты, хор и солисты, а она все стоит. Кокон скорби, спеленутый трауром, застывшая маска лица мерцает через прозрачную вуаль, спадающую почти до кончиков серых замшевых туфель.
Пламя восковых свечей мрачным кармином отражается в ее траурных украшениях из таких темных гранатов, что они кажутся черными в суровой оправе черненого серебра.
Ни одной слезы, ни одного слова жалобы с тех пор, как ей принесли известие о смерти сына.
– Они убили его, – только и прошептала Ванесса.
И все. Она не заговорила со мной, не коснулась тросточкой. Когда я ей не требовалась, Ванесса забывала про меня, словно я была мебелью.
Она спокойно позвонила в авиакассы, заказала билет на рейс до Бостона. Потом позвонила Кардену и велела прислать соответствующие наряды.
– Уложи, – бросила она мне, когда из дома моделей принесли коробки.
Ванесса даже не взглянула, что ей приготовили на последнюю встречу с сыном. В аэропорту Бостона она вышла из самолета с сухими глазами. Ее ждали несколько человек из семейного клана. Кое-кого я встречала в Париже на приемах моей хозяйки.
На меня никто не обращал внимания. Все были слишком возбуждены и заняты поисками следов скорби и пьянства на лице Ванессы. О ее алкоголизме столько сплетничали!
Она разочаровала всех. Сдержанная, с матовым гладким лицом, худощавая, чуть подкрашенная, без всяких побрякушек, от макушки до пят закутанная в серые траурные одежды. Сквозь дымчатый шифон просвечивали роскошные ухоженные волосы, не тронутые ни краской, ни сединой.
Я почувствовала нечто вроде гордости – как-никак это я ее собирала по косточкам. Но эта сдержанность! Сколько же в ней силы воли!
– Я не стану одурманивать себя. – Ванесса отстранила таблетки и на протяжении всей печальной церемонии не приняла ни одной. – Человек не имеет права убегать от страдания. Я должна страдать по сыну. – В ее глазах появился какой-то незнакомый мне блеск, пылавший на самом дне зрачков.
Тогда я еще не знала, как глаза горят безумием.
В свете встающего дня за стеклом черного «форда», просторного, как фургон, убегал назад широкий бульвар, заполоненный пиццериями, ремесленными лавчонками, доходными домами; в стороны разлетались узкие улочки, дома с кирпичными стенами. Я запомнила небоскреб компании «Пруденшиэл»: мы несколько раз видели его с разных сторон, словно его специально вращали, да еще дорожную развязку в виде кленового листа. Вот и все.
Я не ощутила переезда на другой континент. События сменяли друг друга слишком быстро, а из окна автомобиля все метрополии смотрятся одинаково. Мы просвистели через весь город – и снова окраины. Стоянка. И калитка в ограде, густо увитой багровым плющом.
За воротами нас ждали электромобильчики и двое мужчин. Первый – точная копия Этера, только старше годами – вселил в меня какой-то потусторонний ужас. Наверное, все дело в кладбищенских разговорах. Второй, тоже в черном, смахивал на гробовщика, но потом выяснилось, что это директор клиники, доктор Орлано Хэррокс.
Огромный сад с одноэтажными павильонами, спрятанными в зелени искусно подстриженных деревьев всех мыслимых пород, оказался клиникой «Континенталь».
– Мадам, я сделал все, что в человеческих силах, но, увы. Теперь я скорблю вместе с вами. – Хэррокс глубоко поклонился Ванессе.
– Совершенно в этом уверена, доктор. – Она протянула ему обтянутые ласковой серой замшей руки сердечным, теплым жестом, словно это его надо было утешать.
