мышь. Хозяин Роселидо рассчитывал на то, что она останется скромной, нетребовательной и благодарной за жизнь в достатке.
Он не ошибся.
Анна после семидесяти лет, проведенных в Калифорнии, жена и мать миллионера, не изменилась, а жизнь, какую она вела, больше напоминала жизнь состоятельной крестьянки в ее родном краю. Гордая, тихая и скромная женщина довольствовалась двумя платьями в год, а для роскоши хватало сигары «Монте-Кристо спесьяль» и кофе капуччино.
Кичливый и честолюбивый Джон Станнингтон, решив основать американскую династию с английскими предками, не желал поддерживать связь с семьей матери, но живший в его душе Ян Кардаш, хотя не менее скупой, чем Джон, связанный чувством солидарности со своим племенем, раз в год развязывал мошну и давал жене пару долларов, чтобы послала своей родне.
– За эти несчастные доллары дитенок голову сложил, – вспоминала теперь прабабка Смольников. – В доме старшего из внуков Никодимовых, Антония, между бревнами, под паклей, которой пазы конопатили, сучок был такой, что его вынуть можно было. А там тайничок, где золотые денежки на черный день лежали.
Станислава, Антося жена, как на гумне облава началась, не успела ценности свои из тайника вынуть. Когда жандармы всех согнали и стали дома бензином поливать, послала за ними дочку, Ядвиську.
Ядвиське шесть лет было, маленькая, юркая, прошмыгнет, внимания на себя не обратит, да если ее и заметят, то на луг вернут, к людям, не сделают ведь зла такой крохе – так мать думала.
Девочка и вправду проскользнула, нашла место, какое мать шепнула, монетки за пазуху сунула, ручкой через рубашку придерживала… и побежала к матери. Она уже за плетни выбралась, ее уже и люди, и мать видели. И жандарм заметил.
– Halt!
Да малышка не послушала, помчалась дальше, только ножонки загорелые сверкали. Жандарм передернул затвор, тявкнул выстрел, ребенок упал, а из-под полотняной рубашки выпали и рассыпались монетки.
При виде мертвой дочки Станислава обезумела. Вырвала из земли камень и с этим камнем, онемевшая, страшная, без единой слезы, пошла на убийцу.
Полицай удивленно смотрел, словно не понимая, но, когда она прошла мимо мертвой девочки, выстрелил. Стрелял он метко, Станислава даже не мучилась, как и малышка.
Единственного сына Антося, шестнадцатилетнего Юзека, убили вместе с остальными. Так погиб последний мужчина из семьи. Из четырех внуков Никодима – четырех внучатых племянников Анны – никто не уцелел. Антоний, отец перебитой семьи, не вернулся с войны, средний погиб в Штуттгофе, двоих младших убили при усмирении деревни.
– И вымер род, как не существовал. От ветви Никодима Бортника после гибели деревни никто не уцелел, – пересказывала хронику соседской семьи старшая из Смольников.
И так перестала существовать деревня, расселившаяся у реки. Несколько женщин, выгнанных с малыми детьми, притулились в соседнем городке, и в страшной нужде, разделяя все беды горожан, дотянули до освобождения.
Женщины с ребенком вернулись в Вигайны, как только прошел фронт. Их дом на песчаном косогоре не сожгли во время усмирения. Им пользовался пост жандармерии у сердитой реки, из-за которой нападали партизаны.
Усадьба сгорела только во время последнего боя, но на пепелище остались остов печки и дымоход. Это было много. Возле дымохода, который они облепили глиной, стала возрождаться жизнь.
Собирались и остальные беженцы. Постепенно плуги уцелевших жертв запахали могилы врагов. Со временем на могилах и жертв, и палачей зазеленела трава, зацвели цветы и поклонилась рожь. Встали в карауле молодые деревца. Воспоминания о погибших стали уходить в прошлое.
А потом американская родственница принялась разыскивать польскую родню.
– Даже по радио их кликали, да в нашем селе на ту пору ни радио, ни электричества не было. Никто из наших сам ничего не слышал. Только из Сувалок приезжал помощник знаменитого адвоката. Потому как адвокат, хотя концлагерь и пережил, но с постели уже не встал и о той весне помер. Но пока дышал, от его имени помощник по делам бегал. Винцентий Барашко его звали. Он потихоньку собирал показания свидетелей и не иначе как выслал за море весточку, что нет больше ни единой кровиночки из всей семьи. Потому что никто никогда больше о них не спрашивал.
– А про Ядьку Бортников-Травников никто не спрашивал?
– Да кому о них было позаботиться? Это ж совсем другой род, по деду своему, что травами лечил, Травниками прозванный. Из них никого на свете не осталось. Всех повыбили, уцелела одна мать с девочкой – от горшка два вершка. Так по сей день судьбина их никому не ведома. Про остальных все понятно: кого при усмирении расстреляли, кого на фронте убили, кто в лагере погиб, кто на принудительных работах помер.
Станислава-то с дитенком (ее тоже Станислава звали) от смерти при усмирении ускользнули, остаток войны в Филиппове переждали, голод и нужду страшную перетерпели. А тут средь бела дня сгинули, и следа не осталось, словно в прорубь их кто кинул. Как и другие, они землянку слепили и собирались зимовать. Хворост из лесу носили, картошку с поля, хотя и страшно было, потому, как мин там осталось тьма- тьмущая.
Люди как люди, каждый свою нужду латал, на других не хватало ни жалости, ни сил, огрубели все, что ремень сыромятный, водой политый, потому что одно горе мыкали. Женщины без мужиков, с детьми и подростками! Несколько дней вообще никто не замечал, что их не видать.
А тут смотрят – из трубы дым не идет, пищу не готовят, так что ж они едят, коли, кроме картошки, ничего у них нет?! Не сырьем же они ее, картоху-то… Может, приболели, думаю. Ведь Ядька-то болявая была хуже всех наших детишек. Они все голодные ходили, но эта хуже всех заморыш. Только голова в золотых кудрях, как кудель.
Заглянула я к ним. Смотрю – в землянке пусто, очаг остыл, чугунок с мерзлой картошкой стоит, тряпье на сеннике разворошено – и никого. Страшно мне сделалось. Зверь, думаю, или человек какой лихой?
