– Я иду своим ходом своей дорогой, отойди в сторону, не ищи драки.
Но тот не отошел и, ясное дело, вернулся домой побитый, связанный и опозоренный, хуже мартышки. Мончо Прегисас был с Ласаро Кодесалем на марокканской войне, но вернулся живой, хромой, с деревяшкой, но живой.
– Не знаю, что сталось с моей ногой, наверно, выбросили. По-моему, когда человеку отрезают ногу, ее должны вернуть, хорошо засоленную, чтоб осталась память.
У Мончо Прегисаса погибли две почтовые птички, самец и самочка, когда вез их по Красному морю; хесусито курадо – сонная и нежная птичка, годится только для любовных писем, а когда ее увозят с родных островов, умирает от тоски и катара.
Льет, не давая передохнуть ни земле, ни небу, уже больше двухсот дней и ночей, и лисица из Хейхо, старая, ревматическая лисица, которой, говорят, уже наскучило жить, вяло кашляет у входа в свою нору. Умел бы на арфе, как древние – теперь арф нету, – играл бы по вечерам, но не умею. Умел бы на банджо, как дон Брегимо Фараминьяс, убивал бы время на банджо, это всегда пригодится, но не умею. Могу на гаите, но гаита уместна вне дома, у подножия дуба, парни горланят, девушки ожидают, затаив дыхание, когда придет ночь с ее сладостными и мучительными загадками. Раз не умею на арфе и на банджо, а гаита не годится в помещении, провожу вечера в постели, пакостничая с кем попало, иногда один, чего не могу, так это сложиться вдвое и достать себя ртом, почти удается, но нет, под конец не выходит, возможно, и ни у кого не выходит, надо спросить. Бенисья очень шустрая, но никогда не устает, а это тоже раздражает. Бенисья отлично поджаривает фрукты, и соски у нее словно каштаны, приятно видеть ее с обнаженной грудью над сковородкой.
– Бенисья.
– Ну.
– Дай мне газету и стакан вина.
– Счас.
Лягушки из лагуны Антела гораздо древнее лягушек Галисии, Леона, Астурии, Португалии и Кастилии – такие прославленные в истории остались только в реках Вар и Тулурор в Провансе, в озере Балатон в Венгрии и в болотах Типперэри и Уотерфорд в Ирландии. Господь наш Иисус произошел от голубя и богоматери, лилии и девственного убора. От одной из лягушек лагуны Антела, по имени Лиорта, произошло девять семей, все родня: Марвисы, Села, Сегаде, Фараминьяс, Альбите, Бейра, Портомориско, Рекейхо и Лебосаны; коренное прозвище всего рода – Гухиндес, у всех один дух, и вместе они могучи.
На душе легче, когда видишь, как голая Бенисья наливает вино, а с неба льет на землю и на измученные, потухшие и встревоженные сердца.
– Лей вино через грудь.
– Неохота.
Мы, Гухиндесы, любим подраться во время паломничества – что тут дурного? – и плясать во двориках и на кладбищах, даже в обнимку, если представится случай. Я не умею играть ни на скрипке, ни на гармонике, ни на арфе, ни на банджо, только на гаите и то плохо. Гауденсио играет на аккордеоне в заведении Паррочи вальсы и пасодобли, иногда танго, чтобы развлечь клиентов; не хочет только одну мазурку «Малютка Марианна», играл ее лишь в 1936-м, из-за Афуто, и в 1940-м, из-за Фабиана Мингелы (Моучо) из семьи Каррупо. Больше никогда.
– И клиенты им были довольны?
– Думаю, да. Гауденсио всегда был очень покладист в соль-фа. Его сестра Адега, мать Бенисьи, тоже играет на аккордеоне, у нее – польки: «Фанфинетта», «Моя любовь» и «Париж, Париж».
– Мертвяк, убивший моего покойника, никогда не шел по жизни прямо, и видите, чем кончилось. Мертвяк, что убил моего, не был Гухиндес, – да простит меня святой апостол! – он был чужак, вот нам за то, что заботились о бродягах; когда отец мертвяка побирался Христа ради, надо было его хорошенько избить, тогда не пролилась бы кровь тех, кто его кормил; со временем дела забываются, но я не забыла, каждому свое! Много говорю, потому что так легче вспоминать. Вы, дон Камило, из Гухиндесов, хорошо быть Гухиндесом, мой покойник тоже из них, и за это заплатил. Но мужчина есть мужчина и после смерти, а мы, женщины, остаемся, чтобы видеть и рассказать о виденном сыновьям. Хочу сказать о вещи, которую знают все, кроме вас, вы были в отъезде, вам я как-то намекала уже, теперь скажу. Знайте: мертвяка, что убил моего покойника, я вырыла однажды ночью, пошла аж на кладбище Карбалиньо, привезла к себе домой и бросила дохлятину свинье, которую потом съела: ноги, чорисо из головы и так до конца. Гухиндесы радовались и молчали, Каррупо корчились, но тоже молчали – если пикнут, их прогонят; есть Божий закон, и я думаю, что эти перестанут шляться по стране, кое-кто уже уехал, одни в Швейцарию, другие в Германию, по мне, пусть их всех на краю земли сожрут свиньи.
Четвертый признак выродка – борода кустиками; у Фабиана Мингелы Каррупо борода просвечивала. Фабиан Мингела, мертвяк, где ни пройдет, сеял смерть, спал даром, целых четыре года, с Розалией Трасульфе, Дурной Козой. Он, мертвяк, убивший мужа Адеги, Афуто и, возможно, еще дюжину, щупал Розалии Трасульфе, Дурной Козе, зад, покусывал ей грудь и бил ее палкой по крайней мере с 1936 по 1940 год.
– А ты молчи, я могу тебя послать, куда послал других, никто из них не вернулся, знаешь хорошо.
Розалия Трасульфе, Дурная Коза, трижды зачинала от мертвяка и трижды делала аборт в доме акушерки Дамианы Отарело, в Патаке, ее лечили петрушкой.
– Я много лет стремлюсь жить одна и не быть шлюхой и не хочу сына от выродка. Может, Господь покончит с этим когда-нибудь.
Розалия Трасульфе, Дурная Коза, всегда это повторяла.
– Он делал со мной все, что хотел, это верно, но я жива и хорошо отмылась. Моучо был как могильный червяк, что питается и живет только смертью.
Ящик безногого Маркоса Альбите походил на берлину, только музыки не было.
Сегодня хочу покрасить его заново, звезда почти стерлась, но гвозди еще годятся; когда спятил, мне было все равно, теперь – нет, теперь хочу, чтобы все шло хорошо и как Господь повелел. Зеленая краска хороша, приятна для глаза, но когда пожухнет, уже нет вида.
Маркосу Альбите неплохо в ящике, немного утомительно, ведь такое любого утомит, но неплохо, другим
