– Ничего!
Лола горько расплакалась. Еле слышно она мне призна-лась:
– У меня ребенок будет.
– Опять ребенок?
– Опять.
Я так и обомлел.
– От кого?
– Не спрашивай!
– Не спрашивать? Захочу и спрошу! Я твой муж! Она во весь голос закричала:
– Хорош муж! Смерти моей желает, на два года бросил, бегает от меня, как от прокаженной! Муж…
– Замолчи!
Да, лучше молчать, мне говорила это совесть. Пусть идет себе время, родится дитя… Соседи начнут судачить о том, как гуляла моя жена, поглядывать на меня свысока, при виде меня шушукаться…
– Позвать сеньору Энграсию?
– Она меня смотрела уже.
– Что сказала?
– Все идет хорошо.
– Да нет, я не про то…
– А про что?
– Так… Надо нам уладить это дело промеж нас троих. Жена поглядела на меня с мольбой.
– Паскуаль, да неужели ты можешь?
– Очень даже могу, Лола. Он не первый.
– Паскуаль, я ни одного так сильно не жалела, у меня предчувствие, что он жить будет…
– На мой позор!
– А может, на твое счастье, люди-то не знают!
– Люди? Как пить дать узнают!
Лола улыбалась, как побитый ребенок, – глядеть было больно.
– А вдруг нам удастся так устроить, что не узнают!
– И все равно узнают!
Видит бог, я не был злодеем, но обычай держит человека, как узда осла. Если б мое мужское положение разрешало мне простить, я бы простил, но мир таков, каков он есть, и плыть против течения – пустая затея.
– Лучше позвать!
– Сеньору Энграсию?
– Да.
– Нет, ради бога! Опять выкидывать? Всегда впустую рожать, гноище плодить?
Она повалилась на пол целовать мне ноги.
– Я жизнь тебе отдам, только попроси!
– Она мне ни к чему.
– Глаза мои, кровь мою за то, что тебя обидела!
– Не надо.
– Груди мои, все мои волосы, зубы мои! Все тебе отдам, что захочешь, только его не отнимай, я одним им жива!
Лучше было дать ей выплакаться – наплачется до изнеможения, истерзает нервы в клочья и успокоится, образумится.
Видно, мать моя, подлая сводня, была всему виновница – она пряталась и старалась не попадаться мне на дороге. Еще бы, ведь правда глаза колет! Мать говорила со мной как можно меньше, если я входил в одну дверь, выходила в другую, еду мне готовила в положенное время, чего у нас никогда но водилось ни до, ни после (горько сознавать, что, если не нагонишь страху, тебе не дадут жить в покое!), и такую во всех своих повадках выказывала кротость, что я даже стал смущаться. Про Лолу я с ней говорить не хотел – это дело касалось нас двоих и нам двоим и было его решать. И вот я позвал ее, Лолу то есть, и сказал:
– Можешь успокоиться.
– А что?
– Сеньору Энграсию никто звать не будет. Она замерла на месте, как цапля.
– Ты очень добрый, Паскуаль.
