всему, далеко еще не закончился.
Она обернулась, и Глеб увидел: женщина улыбается.
– Вы не осуждаете меня? – спросила виновато.
– Напротив, я рад. Не люблю быть один. Присядем?
Они сели рядом.
– Жозефина мне сказала, что вы никто иная, как Иштар-Астарта-Афродита, богиня любви.
– Да, я богиня любви, но любви больше плотской. А хочется чего-то большего.
– Большого хочется всем, – усмехнулся Жеглов. – И мужчинам, и женщинам.
– Пойдемте ко мне? – спросила просто, улыбнувшись каламбуру. – Вы ведь спать теперь не сможете?
– Не смогу, если представлю, что нахожусь в пионерском лагере.
– Пионеры – это советские бойскауты? – подошла вплотную, и Жеглов почувствовал запах ее кожи, пленительный и расслабляющий.
– Да. Они обожают гулять по ночам направо, потому что по ночам воспитатели гуляют налево.
– Так пойдемте?
– Пойдемте, – простер руку Жеглов в сторону двери.
Они вышли в парк, не спеша, пошли к «Трем Дубам». Было тепло и тихо. Пахло землей. На своих плацах колоннами выклевывались тюльпаны. В соснах какая-то птица сетовала на бессонницу.
– Вы как здесь оказались? – спросил Жеглов, чтобы не молчать. – Я имею в виду, в Эльсиноре?
– Как многие.
– Как многие?
– Профессор меня воплотил, чтобы тут же пожалеть об этом.
– Пожалеть?!
– Да. Я мешала ему работать.
– Так отправил бы в будущее?
– Я еще не готова. Вы разве не видите, что я… что я – стерва? – игриво улыбнувшись, положила головку ему на плечо.
– А что, стервам там места нет? – губы ее, тонкие и мягкие, расслабляли, заставляли думать о других губах.
– Нет. Там все порядочные, – залилась смехом, – стервы!
– Как это так? – обнял ее Жеглов за талию. Желание комкало его мысли, требовало действий.
– Видите ли, там где все красивы, умны и свободны и нет болезней, секс и любовь не опутаны условностями. Если у людей возникает взаимное стремление, они отдаются друг другу без жадности и задних мыслей.
– Мне говорили, что большинство людей предпочитают там иные формы бытия, бестелесные например.
– А какая разница? Счастье ведь не форма и не материя, а бесконечное единение…
– Но ревность? Люди ревнивы…
– Там невозможно ничего отнять. Там никто никому не принадлежит. И вообще, постарайтесь понять, что нельзя любить что-то одно, единственное. Один Биттлз, одно вино, одно блюдо, одну женщину, наконец. Потому что когда любишь одно, горизонт, весь мир сужается в одну точку, точку зрения. И человек тоже сужается в точку, а точка, как мы знаем из геометрии, не имеет ни объема, ни даже площади. Любить надо, стараться надо любить, не одно, а все, тогда в вас войдет вся Вселенная, все времена и все чувства.
– Понятно. Значит, мне надо учиться этому. И начать надо с того, что я ни у кого не могу ничего отнять. Ни у кого не могу отнять чести, достоинства, душевного спокойствия.
– Да. Там нельзя отнять, там можно только дать.
– Скажите, а вот такое там практикуется? – спросил Жеглов, цепко схватив ее за ягодицу.
– Конечно, – прижалась, посмотрела игриво.
– А такое? – увлек к ближайшей скамейке, согнул податливое тело, заставил упереться ладонями о сидение.
– Да!
– А такое? – поднял сзади полы платья, сорвал трусики.
– Да, да, да!
– А такое?! – расстегнув ширинку, вогнал член в горячее влагалище, – а такое?! Такое?! Такое?!
– Еще, еще, еще! – был ответ.
Застонав, она кончила. Жеглов проделал то же самое. Сказал, чувствуя себя счастливым дураком:
– Кажется, я изнасиловал богиню.
Она без сил села на скамейку.
– Не надо сидеть на холодном, – сказал он. – Матку простудишь.
– Мне было хорошо, – прошептала, ища приязнь в его глазах.
– Вставай, говорю, пошли к тебе. Мне не терпится посмотреть, как это получится в облаках твоей постели.
– Мне сказали, что я могу родить от тебя умного и смелого мальчика.
– Перестань об этом. Не то я почувствую себя подопытным кроликом.
– Без этого мальчика все, может статься, и не получится. Или получится совсем не то.
– Плевать. Сейчас я хочу в твою постель. Хочу тебя. И чуточку коньяка.
– Пошли? – встала, оправила платье.
– Пошли.
Они двинулись к «Трем дубам».
– А знаешь, почему я это сказала?
– Что?
– О мальчике?
– Почему?
– Потому что хотела убедиться в том, что ты именно тот человек.
– Мне хорошо с тобой. Так, как не было ни с кем…
– Почему?
– У тебя в глазах нет второго плана…
– Никогда не было… – ответила не поняв вопроса.
– Пошли скорее, – взяв ее под руку, повел к «Трем Дубам».
Они любили друг друга всю ночь. И в ее спальне, и в Подземном мире. Утром Генриетте позвонила Аннет Маркофф. Она сказала, что Эльсинор осаждают, и многие уже умерли.
27. Трое в лодке
Оставив женщину в подземелье, Жеглов ринулся к Эльсинору. Еще издали увидел в оконных стеклах пулевые отверстия. Из распахнутого окна фойе третьего этажа свешивался труп фрекен Свенсон. За балюстрадой парадной лестницы лежали трупы Моники Сюпервьель, Рабле, старшей медсестры Вюрмсер. У дверей Эльсинора стояли вооруженные люди, одетые в маскировочные комбинезоны. Жеглов сказал им, что по приказу Министра внутренних дел СССР расследует безобразия, творящиеся в Эльсиноре, показал удостоверение, и был после обыска пропущен. В тамбуре, у стены, сжимая мертвыми руками «Узи», лежал умиравший Жерфаньон. Жеглов, желая оказать помощь, присел рядом, однако консьерж недвусмысленно дернулся и застыл. Закрыв ему глаза, Жеглов прошел в фойе. Посреди, рядом с трупом Жюльена Жерара, лежал труп доктора Мейера. Рядом остывали два отстрелявшихся автомата АК-2у. Крови было много. На ступеньках лестницы на второй этаж головой вниз лежала Аннет Маркофф. Во лбу у нее была дырка. На диване под картиной «Свобода на баррикадах» – сидел вооруженный араб в арафатке.
– Freedom to Palestine! – сказал ему Жеглов, по-ротфронтовски подняв кулак.
– Хрен им в сраку, а не Палестину, – появившись со стороны профессорского кабинета, сказал на чистом русском горбоносый человек с чувственным ртом. В руках у него был АКМ с двумя рожками, скрепленными синей изолентой.
