«Догли» два раза в день, а ведь раньше я варила ему супчик два раза в неделю. Хороший такой супчик. На косточках, с перловкой. Помню, когда Микло был маленьким, мы с ним выходили гулять в соседний парк. Я отпускала его, и он носился, как умалишённый, вокруг невысоких кустиков, а я смеялась, когда он вылезал из-под скамейки, на которой я сидела. Сейчас мы доходим только до угла нашего дома. У Микло там есть заветный уголок, где он поднимает лапку. А я стою и боюсь, что соседка с первого этажа начнет кричать и ругаться. Микло послушный: я тяну поводок, и он сразу понимает, что нужно поспешить. Микло тоже грустный.
Не страшно, не грустно, не хочется выпить.
Лучше не пить, конечно. Но когда я выпиваю, мне становится не так страшно и грустно. Я ложусь на кровать и смотрю в потолок. На потолке много блестящих звёздочек – их наклеил мой сын еще перед армией. Эта комната была раньше его детской. Если чуть-чуть прикрыть глаза, то звёздочки начинают мерцать. И я вижу улыбки моих детей. И тогда я пью снова. Мои дети меня любят, я точно знаю. Просто видеть маму всё время грустной – очень трудно. Раньше я звала их к себе на шабат. Готовила всякую еду, даже хлеб сама пекла. А теперь уже не могу. Только Микло меня не боится грустной, запуганной, пьяной. Микло ничего не боится. Только бы я не уходила из дому без него.
Микло, пойдём гулять, собачка моя дорогая?
Микло?
Микло?!
Микло, ну, где же ты?! Куда ты делся, пёсик? Микло!!!
...Я забыла, что я в больнице... Я вообще всё забываю в последнее время.
Знаешь, ты позвони моей соседке, попроси, чтоб надевала ему вязаный жилет по вечерам. По вечерам холодно, а он ведь никогда ни на что не жалуется... И я не буду. Я уже так привыкла отвечать на ваши расспросы...
Не страшно, не грустно, не хочется выпить...
Мне хочется домой, к своему Микло.
Ты позвонишь соседке?
– А вчера ночью вы где были?
– У Григория.
– А в субботу?
– У Анатолия.
– А в среду, когда я вас ждала два часа?
– К Жене сходила, он соскучился...
– А еще, я помню, вы Марика упоминали одного, с которым работали на заводе.
– Не Марика, а Васю.
– Нет, позвольте, я точно помню, что был какой-то Марик.
– Был. Но он сейчас в психушке.
– Сейчас? И давно он там?
– С той недели.
– Так, ладно. Насчитали уже пятерых. Скажите, вы хоть предохраняетесь?
– Как это?
– Ну... противозачаточные средства. Пользуетесь ими?
– Как это?
– Контрацептивы.
– Как это?
– Презервативы!
– А?
– Кондомы!!
– Гондоны, что ли?
– Э-э-э... да. Они.
– Не пользуюсь я ими.
– Г., вы понимаете, ими пользоваться необходимо. Для вашего же здоровья. И потом – можно ведь забеременеть!
– Не буду. Я их боюсь.
– Боже! Кого вы боитесь?! Презервативов?!
– Вот когда вы это слово сами говорите – не боюсь, а так – да.
Он сидит на стуле у окна и стряхивает пепел на пол. Пепел, подгоняемый дуновением вентилятора, красиво кружит по комнате, залетает под пыльный диван, под стол, медленно оседает на моих босоножках. Двигаю правой ногой, отгоняя пепел подальше. Мне не нравится грязная обувь.
– И самые красивые девушки уже никогда не посмотрят в нашу сторону.
Он еще не стар, у него правильные черты лица, приятная бородка, длинные пальцы и пристальный взгляд бывшего шахматиста. Мне неуютно от его взгляда, и я незаметно поворачиваюсь к нему боком.
– Человеку не нужны яйца. Яйца – они только для еды.
Яиц у него нет. Он их отрезал ножницами. Потом перенёс инфаркт, операцию на сердце и теперь ходит с палочкой, боясь упасть и что-то себе повредить.
– Одна из двух моих матерей была красавицей.
Два одинаковых портрета висят на стене в гостиной. Две черноволосые улыбающиеся женщины. Ну вот, даже я говорю, что две. Одна женщина. Одна и та же. Две одинаковые фотографии в разных рамочках. Мать дневная и Мать вечерняя. Они приходят к нему в разное время суток, и он подолгу с ними беседует.
– Я обновил записку на двери, вы видели, Вика?
На дверях висит записка:
– Не ешьте яиц, Вики, любое съеденное вами яйцо будет моим.
Я не ем яиц. У меня с детства на них аллергия. Сижу и думаю, что даже если б я их и ела... Впрочем, я думаю совсем о другом. Я думаю, что ему необходимо перейти жить в хостель, о том, что он не способен самостоятельно делать покупки, готовить, убирать, купаться, платить за квартиру, принимать лекарства...
Уже третий месяц я уговариваю его оставить свою государственную квартиру, описываю плюсы совместного проживания, теплого ухода, профессиональной помощи. Он не согласен. Он сердится. Он говорит, что все вокруг хотят его смерти, что и я хочу его смерти, что его родная сестра уехала в Америку, чтоб вступить в заговор с ЦРУ, что все мы умрем в страшных муках, что случится это очень скоро, что он будет хоронить нас всех, а меня он будет хоронить особенно торжественно, потому что я хороший человек и желаю ему добра, несмотря ни на что.
А я сижу, смотрю на пепел, оседающий на чёрной коже моих босоножек, и думаю о том мороженом, которое было для него самым вкусным в жизни.
О ванильном мороженом в вафельном стаканчике, которое покупала в детстве его молодая тогда ещё мама.
Та, что на фотографии – справа и слева.
В лёгком темном платьице в крупный белый горох.
