Выражение лица не изменилось. — А тепегь — Эдуагд III. — Все то же высокомерно-величественное лицо.
Эдгар спросил:
— Эдуарды Английские — это все, чем вы занимаетесь?
— О-о-о, — сказал Томми Карлейль, — их так много! Девять, по моим подсчетам.
— Нет, конечно же восемь, — сказал Эдгар. — Эдуард VIII был последним. Он правил меньше года. С тех пор Эдуардов точно не было.
— О ты, жалкая звегушка, — сказал Томми Карлейль, — ничего-то ты не знаешь. Эдуагд IX — о да, был такой монарх, хоть и пгезгенный сакс[48].
И он придал своему лицу выражение высокомерной величественности. Вся труппа бурно зааплодировала, так что и Эдгар невольно присоединился, а Томми Карлейль печально раскланялся.
— Нигде, кроме как у Томми, — сказал человечек с тяжелой сумкой на коленях, который представился мистером Гладстоном[49]. — Его всегда горячо принимают в Эдембурге.
— А вы что делаете, сэр? — спросил Эдгар.
— Играю на черных клавишах, — моргнул мистер Гладстон. — А старина Том Маколей[50] — он сидит вон там — играет на белых.
Человечек, к которому относились эти слова, курил большую трубку, вонявшую жженой бумагой. Он закивал, подтверждая, что так оно и есть.
— Одновременно? — спросил Эдгар.
— Ну да, — ответил мистер Гладстон. — Конечно, иногда мы немного путаемся. Но раз есть и черные, и белые, нужно играть на всех, зачем за них иначе платить? Так, Том?
— Так, так, Билл, — кивнул мистер Маколей. У него из трубки выпал кусочек горящей бумаги и опустился на кота, который даже не успел этого заметить — он тут же сгорел (кусочек, а не кот).
— Но это, должно быть, звучит — как бы сказать — довольно ужасно, — предположил Эдгар.
Мистер Гладстон улыбнулся.
— Так они и говорят, — сказал он. — Что показывает их невежество в этом вопросе. Необразованные, вот в чем их беда. Так, Том?
— Так, так, Билл.
— К этой музыке следует приучать с детства, — сказал мистер Гладстон. Он достал из кармана газету и хмуро принялся за первую страницу. Газета была по меньшей мере столетней давности. Старичок примерно такого же возраста, сгорбленный, с негнущимися руками и ногами, но сказавший, что он танцовщик (и что зовут его сэр Дж. Стефенс[51]), присоединился к разговору:
— Еще не прочитал, Билл? Ты находишься на этой странице, по моим скромным подсчетам, в течение последних пятидесяти пяти — вру, — последних пятидесяти шести целых пяти в периоде лет.
Мистер Гладстон строго ответил:
— Многое лежит между строк, вот почему нужно читать очень внимательно. Так, Том?
— Так, так, Билл.
— Например, они тут пишут: ПРЕСТУПНИКИ ПОЛУЧИЛИ 15 ТЫСЯЧ ФУНТОВ. Так вот, я думал об этом в течение примерно…
— Пятидесяти шести целых пяти в периоде лет, — перебил сэр Дж. Стефенс.
— Именно так. И я думаю, что на самом деле они получили пятнадцать месяцев — то есть их посадили в тюрьму на год и три месяца.
— Вы хотите сказать, — спросил Эдгар, — что под тысячами фунтов подразумеваются месяцы?
— В этом нет ничего невероятного, — веско заметил мистер Гладстон. — Нужно смотреть в корень. Говорят же, что время — деньги. Так, Том?
— Так, так, Билл.
— Получается, — заметил Эдгар, мгновенно посчитав в уме, — по пятьсот фунтов в день в июне, сентябре, апреле, ноябре[52].
— О том и речь, — сказал мистер Гладстон с триумфом. — А при двадцати пяти часах в сутках — а это именно то, чего я собираюсь добиться и непременно добьюсь в следующем парламенте, — получилось бы — посчитай ты, мальчик.
— Двадцать фунтов в час, — немедленно ответил Эдгар.
— Неплохие деньги, — заговорил человечек в костюме клоуна по имени Арт Стэнли. — Это больше, чем получаем мы. — Он строго обратил раскрашенное лицо к окну, и Эдгар стал смотреть вместе с ним. За окном виднелись горы и большое красивое сверкающее на солнце озеро, на берегу которого танцевали какие-то люди.
— А, вот и они, — сказал Арт Стэнли. — Нам лучше выйти к ним.
Остальные завздыхали и закивали. Мистер Гладстон сказал водителю:
— Нам нужно будет выйти, Мэтью, и показать им, где раки зимуют.
Водитель, человечек с ручкой и карандашами за обоими ушами, грустно кивнул и остановил фургон на обочине. Эдгар спросил:
— Кому? За что?
— Поэтам, — сказал мистер Маколей, выдувая из трубки горящие бумажки. — Никогда их не выносил. Учти: подползать к ним нужно медленно.
Эдгар вздохнул и больше вопросов не задавал. Он просто выбрался из фургона вслед за остальными человечками, которые, громко шикая друг на друга, тихо поползли в высокой траве. Томми Карлейль начал чихать.
— Шшшшш. ШШШШШШШШШШ!
— Я не нагошно, честное слово! Это все сенная лихогадка! Ап-ЧХИИИИИ!
У озера приплясывало около дюжины человек; все они были тощие и длинные, кроме одного толстого и пыхтящего. Он вопрошал:
— Для чего суммммъективно или оммммъективно необходимо данное упражнение?
— Слушай же, — ответил тощий человек с безумным взглядом и множеством зубов. — Оно необходимо, чтобы пробудить вдохновение. Вдохновение означает вдыхание, а мы теперь вдыхаем и выдыхаем с большим трудом. — И он стал читать:
Томми Карлейль, лежавший в траве и пытавшийся справиться со своим чиханием, издал громкий лающий звук, как собака, которая воет на луну, и прокричал:
— О презренный болтун! О ужас ужасный!
Мистер Гладстон обреченно кивнул и кинул клич:
— Вперед, Летучая бригада! [53]
То, что увидел Эдгар, было не очень педагогично. Артисты Эдембургского Ревю наскакивали на поэтов и старались сбросить их в озеро. Но толстый поэт, говоривший о суммммъективном и оммммъективном, воздел руки к небу и провозгласил:
— Магия. Поэзия — это магия. И суммммъективно, и оммммъективно.
И он принялся декламировать, в то время как тощие поэты падали в воду и вылезали оттуда, чтобы загнать туда, в свою очередь, Эдембургское Ревю:
Даже Эдгара, которому стихотворение показалось бессмысленным, последняя строчка задела за живое, а эффект, произведенный на Томми Карлейля, вообще
